Солен продолжала стоять на тротуаре, не в силах двинуться с места. Вязальщица испепеляла ее взглядом. Она ни в чем ее не упрекала – упрекали ее глаза. Солен пробормотала какие-то извинения, она и сама не поняла, что это вдруг на нее нашло. По ее милости женщина только что потеряла пять евро, а теперь Солен знала цену пяти евро. Она собралась было уйти, крайне сконфуженная, но потом спохватилась. Она достала кошелек и сказала, что купит пинетки. Вязальщица посмотрела на нее с удивлением. Солен поскорее схватила шерстяные вещички и протянула ей купюру в десять евро.

Подходя ко Дворцу, Солен опять думала о Джереми, о ребенке, которого у нее никогда не было. И о пинетках, которые она только что купила. Хороший, возможно, но абсолютно пустой поступок.

Это семнадцатый размер, – сказала ей вязальщица, – для новорожденных.

Секретарша в приемной, похоже, удивилась, увидев ее так рано. «Я сегодня решила прийти пораньше», – просто сказала Солен. Конечно, она не стала ничего говорить ни о Джереми, ни о ребенке, ни о своем глубоком огорчении, ни о том, что она почувствовала, глядя на них. Не стала говорить об отчаянии, о пропасти, разверзшейся у нее под ногами. И не стала говорить о только что купленных пинетках.

«Очень удачно, – ответила ей сотрудница, – вас как раз уже ждет клиентка». Солен замерла от удивления. Надо же, впервые кто-то здесь ее дожидался, у кого-то возникло желание с ней пообщаться! Тем лучше. Сегодня ей действительно необходимо принести кому-то пользу.

Секретарша указала ей на женщину, одиноко сидевшую в фойе. Солен сразу узнала мать девочки с конфетами. Ребенок отсутствовал, сейчас обитательница приюта была одна. В этот ранний час в фойе было пусто, любительницы чаепитий еще не пришли. Ни женщины с сумками, ни нервозной Синтии. Солен подошла поближе. «Мне сказали, что вы меня ждете», – осмелилась она первой произнести фразу. Женщина словно выплыла из раздумий. «Вроде вы пишете письма, мне хотелось бы написать письмо сыну, в мою деревню». Солен кивнула и села возле нее. Теперь она получше разглядела ее: женщина была очень похожа на свою дочку, те же мелкие косички, тот же пронзительный взгляд. И та же печаль в нем, та же оторванность, как у всех, кто переходит поле жизни в одиночку.

Уже привычными движениями Солен установила ноутбук и крошечный принтер, который она стала с недавних пор брать с собой – легкий и удобный. Она запустила макбук. Подготовившись, она стала ждать знака от своей клиентки, что можно начинать.

Однако та ничего не говорила. Казалось, будто она не знает, с чего начать. Она казалась слишком взволнованной и беспомощной. И Солен не знала, как ей помочь. Опыта у нее не было – ведь послание королеве Елизавете и жалоба в администрацию магазина были первыми пробами пера, писать сыну куда труднее, чем королеве Великобритании, подумала она. Для начала она решила поинтересоваться у женщины, как зовут сына.

Халиду, – ответила та.

Едва имя было произнесено, как взор женщины одновременно и вспыхнул, и подернулся грустью. В ее глазах было столько любви, столько тоски, ей так его не хватало! В них было столько всего: вынужденный отъезд, долгое путешествие, чтобы сюда добраться, все те, кого ей пришлось оставить там, в деревне. Но главным, конечно, был Халиду, ее ребенок, ее возлюбленный сынок. Тот, кого она не смогла взять с собой. Тот, кого она мысленно сжимала в объятиях бессонными ночами. Простит ли он ее когда-нибудь? Ах, как бы ей хотелось ему объяснить, почему она уехала. Почему взяла Сумейю, младшую сестренку, а не его. Ей хотелось объяснить, что делают с маленькими девочками у них, в Гвинее. Она отлично помнит день своего четырехлетия, когда ее отвели в отдельную хижину и женщины держали ее за ноги. Ей не забыть той пронзительной боли, разодравшей ее надвое, от которой она потеряла сознание, боли, возобновившейся потом в день свадьбы, повторявшейся при каждых родах, словно непрекращающееся наказание за что-то. Мерзостная традиция, передававшаяся из поколения в поколение. Настоящее преступление против женственности.

Она не хотела подобного для Сумейи.

Нет, только не это. Только не для Сумейи.

Но она знала, что это неизбежно. В Гвинее почти все женщины изуродованы таким образом. Однажды она слышала цифру по радио: девяносто шесть процентов женского населения. В школу она не ходила, но поняла, что означает эта цифра. Она означала, что через это прошли ее мать, сестры, соседки, кузины, подруги. Иными словами, все женщины ее квартала, все, кого она знала.

А значит, и Сумейе тоже придется.

Напрасно она умоляла мужа. Она знала, что решает не он, а его семья. Увы, слишком поздно, сказал он ей, день церемонии уже назначен. По традиции, это будет возложено на бабушку с отцовской стороны.

И тогда, чтобы спасти Сумейю, женщина решила бежать. Одна подруга рассказала ей, как нужно действовать. «Ты можешь взять только одного ребенка, – сказала она. – С двумя не получится». Тогда она выбрала. Это был самый страшный, самый душераздирающий выбор в ее жизни. Необходимый, неизбежный и жестокий. Выбор, который станет ее тайным укором до конца дней.

Во Дворец она прибыла год назад после нескольких месяцев мучительного путешествия. Сумейя была спасена.

Для нее, напротив, жизнь остановилась. От того, что ей довелось пережить, оправиться невозможно. Она отсекла один из своих членов, как в прямом, так и в переносном смысле. Сердце ее оказалось разрезанным надвое – одна часть осталась в Африке, другая – поселилась во Дворце.

Солен слушала ее не прерывая, потрясенная. Да и что можно было сказать после такого? Теперь она понимала, откуда в ее глазах эта неизбывная тоска, которую она несет в себе, как крест на Голгофу. Крест миллионов изуродованных женщин, которых калечили на протяжении веков согласно изуверской традиции предков, сохранившейся и в современном мире.

Многие из них теперь во Дворце, сумевшие спасти своих дочерей от этой участи. Они бежали сюда из Египта, Судана, Нигерии, Мали, Сомали, Эфиопии, где эта практика по-прежнему распространена. Солен подумала о девочке, пересекавшей фойе с конфетами, которая и не подозревала, от чего спасла ее мать. Мать разорвала этот адский круг, разбила одно из звеньев зловещей цепи. Она освободила не только Сумейю, но и всех будущих женщин ее рода. Последующие поколения никогда этого не испытают. На самом деле имя женщины было Бинта, но все звали ее Тата[20]. Этим именем здесь называли всех африканок, и, помимо прочего, было в нем что-то обнадеживающее, защищающее, материнское.

Тата подняла глаза на Солен. Она ждала. Несколько мгновений назад они еще не знали друг друга. Теперь же Солен обрела статус хранительницы ее прошлого. И она не знала, что ей делать с прошлым Бинты. Какие слова найти для Халиду? Какими словами можно это выразить? Как беспомощны и жалки все на свете слова перед лицом такого страдания. Эта женщина только что раскрыла перед ней свою жизнь, как раскрывают страшную тайну, тяжкий груз, кошмар. И теперь она с надеждой в глазах ждала слов, в которые Солен облечет ее историю.