По тротуару скользили редкие прохожие, спеша по домам. Они не останавливались. Бедность вызывала страх, пугала, им хотелось от нее поскорее отмахнуться. Близилась полночь. Скоро улицы вновь станут шумными и оживленными. Театры и кабаре выпустят из своих объятий публику, которая поспешит нырнуть в свои уютные гнездышки. При этой мысли сердце Бланш болезненно сжалось. Кто из них подумает об этих пяти тысячах бездомных, которые останутся на пустынных улицах, не имея ни крыши над головой, ни постели?

Бланш хорошо знала ночной Париж. Исходила его вдоль и поперек, уж конечно, вдали от площади Согласия и Елисейских Полей, она знала настоящий ночной Париж. Она поднималась по улицам Бьевр, де Труа-Порт, Фредерик-Сотон, пробиралась между кафе площади Мобер, где сидя спали десятки женщин и мужчин, уронив головы на сложенные руки. Да, вино и согревает, и позволяет расслабиться. Бланш пробивала себе путь среди однородной, неразличимой массы людей, и каждый раз это зрелище заставляло ее вздрагивать. Многие к этому привыкали – она так и не смогла. Затем она шла по мостам у собора Парижской Богоматери, переходила на правый берег с черными узкими переулками Центрального рынка. «Чрево Парижа» хранило в мрачных своих закоулках целый сонм несчастных, нашедших прибежище в холоде и грязи.

Она по-прежнему сохранила способность сострадать. Сопереживание чужому несчастью никуда не делось. Бланш была подобна резонатору, отзывавшемуся на страдание других. При контакте с ней оно становилось еще ощутимее, множилось в сотни раз. Трудно было этому «генералу» уснуть в своей постели, потому что она знала, что многие ей подобные спят на улице. И когда они мерзли, тело ее тоже сотрясалось от дрожи.

В особенности ее трогала судьба женщин. Все они были ее уличными сестрами, ее slum sisters[21], как их называли англичане. В каждой из них она узнавала себя. В каждой Бланш видела вариант ее самой, которую не пощадила жизнь. Разбитый горшок, который она так хотела бы склеить.

Часто Бланш вспоминала проститутку, которую встретила на бульваре де Ла-Виллет, в то время когда она была молоденьким курсантом, только что вступившим в Армию спасения. Сидя на скамейке в разорванном платье, женщина горько плакала. Очень взволнованная, Бланш подошла к ней и, охваченная внезапным порывом, крепко обняла ее. Ей больше нечего было предложить несчастной, кроме объятий, кроме этого ничтожного и грандиозного жеста, означавшего: я с тобой.

Бланш душой всегда была с ними. И в ту ледяную ноябрьскую ночь она продолжала делать обход своих бездомных. Альбен придет в ярость, когда она вернется лишь к утру, измученная до предела, задыхающаяся от кашля. Неважно. Она знает, что ее место здесь, а не в теплой постели. Кортеж с супом остановился в убогом предместье Тринадцатого округа, уродливом, как все, отмеченное печатью бедности. Только Бланш подошла к какому-то полуразвалившемуся бараку, как вдруг до нее донесся из темноты тоненький детский голосок. Она содрогнулась. Родившая шестерых детей, она не могла ошибиться – он принадлежал новорожденному. Бланш могла бы побиться об заклад, что младенцу не было и месяца. Пробравшись между картонными листами и вздувшимся толем, она разглядела на матрасе, лежавшем прямо на земле, крохотное тельце, дрожавшее от холода. Рядом с ним была молодая мать, бледная, невероятно худая. Да, ей приходится спать практически на улице с самого момента родов, сказала она, не переставая кашлять. Бланш взяла ребенка на руки, пытаясь его согреть. Нужно в больницу и как можно скорей, сказала она. Да я уже ходила, ответила молодая мать. Там нам места не нашлось.

Тогда Бланш решила поскорее отвести ее в женский приют на улице Фонтен-о-Руа, который они с Альбеном основали несколько лет назад. Расположенный в тупике, этот дом хорошо отапливался и предоставлял бездомным двести коек. В нем часто можно было найти работниц магазинов, уличных продавщиц безделушек и газет, работниц, оставшихся без семей, лишившихся работы служанок, недавно приехавших в Париж провинциалок, привлеченных миражами столицы. Ровно столько жертв жилищного кризиса, сколько большой город способен выплюнуть на ледяные мостовые.

Когда Бланш и молодая мать наконец прибыли на место, оказалось, что ничего невозможно сделать. Приют просто брали штурмом, призналась ей заведующая – женщина-офицер Армии спасения, поэтому они были вынуждены отказывать всем, кто к ним обращался. Вчера они отказали двумстам пятнадцати бездомным, например. Чтобы всех разместить, необходимы два или три подобных приюта, не меньше. Молодая мать, без кровинки в лице, крепче прижала к себе ребенка, который опять начал плакать. Какая-то нищенка, которой тоже не удалось раздобыть койку в тепле, кивнула на ребенка и бросила: «Теперь тебе осталось только выбросить его в сточную канаву!»

Фразу нищенки Бланш никогда не забудет. Эти слова будут ее преследовать вечно.

Отовсюду – из сумки, карманов – Бланш стала вытаскивать все, что находила: мелочь, купюры – и дала все это молодой матери. Может, этого ей хватит, чтобы найти приют на несколько ночей в какой-нибудь теплой харчевне. Это было всего лишь жалкое пожертвование, временное и призрачное. Бланш хорошо это знала. Рано или поздно женщина снова вернется в свою жалкую времянку Тринадцатого округа. Провожая взглядом удалявшуюся молодую мать с прижатым к груди ребенком, Бланш почувствовала, что силы готовы ее покинуть. Провести всю жизнь в борьбе, и ради чего, ради вот этого? Так значит, от этого «правого дела» нет никакого толка? Столько лет, проведенных в бесконечных сражениях против нищеты, столько лет безграничной веры в дело Армии спасения, и ради чего? Зачем все это продолжать? Ведь разве ребенок, умирающий от холода, это не воплощение всего человечества, которое она тщетно надеялась спасти? Это было поражение, провал, самое жестокое заблуждение, которое ей когда-либо доводилось переживать. Она хотела изменить мир! Какое тщеславие! Вся ее деятельность – это капля воды в океане людского горя. В тот момент все ей показалось бесполезным и напрасным.

Охваченная отчаянием, Бланш села на скамейку. Медленно занималась заря. От холода все члены ее настолько онемели, что она больше не чувствовала ни рук, ни ног. Уныние, страшное открытие, которое она только что сделала, настолько парализовали ее волю, что у нее не было сил даже вернуться домой. Она стала рассматривать газетчика, который с первыми лучами солнца начал раскладывать свой товар. Ему не было и шестнадцати. Вот бедолага, подумала она, ведь он весь день проведет на улице. Кто знает, где ему пришлось спать этой ночью? И таких, как он, тысячи. Она подумала о собственных детях, большинство которых уже вступили в Армию спасения. Какой самообман. Она должна была их отговорить делать это.

Подойдя к юному продавцу газет, Бланш протянула ему кусочек хлеба – все, что осталось от раздачи «Полуночного супа».

Мальчишка удивленно на нее посмотрел. Взяв горбушку, он принялся с жадностью ее поглощать. Бланш растрогали его еще юношеские черты лица, глаза, сохранившие детскую чистоту. Жизнь не успела его испортить – скоро это непременно произойдет, – с горечью подумала она. Ребенок улыбнулся ей потрескавшимися губами и протянул газету в знак благодарности. Нет, ей не нужно. Возьми. Сможешь ее продать, – настаивал тот. Он не нищий, хотя и одет в грошовую одежду. У него есть гордость. Тронутая этим достоинством, Бланш взяла газету, прежде чем распрощаться с мальчишкой.