власти США контролировали перераспределение земли в Южной Корее. Что касается стратегически значимых наций, находящихся под контролем США, то в Вашингтоне считали необходимым уничтожить феодальное владение землей, чтобы построить динамичную капиталистическую экономику. Однако когда проводниками земельной реформы становились левые или силы, воспринимаемые США как геополитические противники или угроза их интересам, то чаще всего это расценивалась как вторжение коммунистов или опасный радикализм.

Братья Даллес работали на Уолл-стрит и оба на самом деле защищали интересы United Fruit Company. По сей день ведутся споры о том, срежиссировало ли ЦРУ перевороты в Иране и Гватемале по циничным экономическим причинам — чтобы помочь дружественным бизнесам и в целом американскому капитализму, или Центральное разведывательное управление на самом деле ощущало угрозу со стороны «коммунизма». Дело может не исчерпываться одним объяснением. Лидер Гватемальской партии труда сказал: «Они бы скинули нас, даже если бы мы не выращивали бананы»{117}. Разговоры, которые Виснер вел дома в кругу семьи, свидетельствуют, что он действительно видел в иранской Туде и гватемальских коммунистах некую угрозу своей стране{118}.

Мотивы США, однако, не имели особого значения ни для миллионов людей в Азии, читавших об этих событиях в газетах, ни для латиноамериканцев, непосредственно их наблюдавших. Какова бы ни была подлинная мотивировка, Соединенные Штаты приобрели репутацию страны, часто и грубо вторгающейся во внутренние дела независимых государств.

Молодой врач Че Гевара счел это важным уроком и уже в 1954 г. усвоил его. Он пришел к выводу, что Вашингтон никогда не допустит, чтобы в непосредственной близости от США состоялась умеренная социальная реформа, не говоря уже о возникновении демократического социализма, и что любое движение за изменения должно быть вооруженным, дисциплинированным и готовым к отражению империалистической агрессии. На тот момент 26-летний Че Гевара написал своей матери, что Арбенс «не знал, как лучше поступить, чтобы выжать из ситуации все» и «не подумал, что вооруженный народ — непобедимая сила». По его словам, президент Гватемалы «мог бы дать людям оружие, но не захотел — результат налицо». Че отправился в Мехико и начал разрабатывать более радикальную революционную стратегию на основе того, что увидел в Гватемале{119}.

В Индонезии Франциска, хотя она и не следила за новостями столь же внимательно, как Зайн, чувствовала, что индонезийская революция далеко не завершена. Они освободились от белого колониализма всего пять лет назад, размышляла она, но удастся ли сохранить свободу? Не факт. Однако обычно она была слишком занята работой в библиотеке и заботой об их первой дочери. Зайн приходил домой поздно, и чаще всего они сидели рядышком и разговаривали о прочитанных книгах (как правило, о европейской литературе), а не обсуждали политические новости. Тем не менее Франциска знала, что их положение ненадежно и что западные державы не склонны за здорово живешь даровать свободу народам третьего мира. Жестокое французское вторжение во Вьетнам было очередным тому доказательством. Президент Сукарно постоянно выступал по радио, используя свои немалые ораторские способности, чтобы донести до индонезийцев главное: им нужно бороться дальше. Если смотреть из Индонезии, казалось, что и в Иране, и в Гватемале зарождающиеся демократические движения попытались впервые утвердить свою независимость в мировой экономике, а новая западная власть ответила жестокостью и принялась загонять их обратно в подчиненное положение, в котором они всегда находились. Сукарно часто называл это «неоколониализмом», имея в виду навязанное силой состояние имперского контроля без официального правления. Глубоко современный человек, он любил неологизмы и акронимы и позднее придумал аббревиатуру НЕКОЛИМ — неоколониализм, колониализм и империализм — для обозначения врага, угрожавшего, по его убеждению, всем им.

В 1954 г., после победы неожиданно хорошо организованных сил Хо Ши Мина в битве при Дьенбьенфу, французы наконец отказались от своих притязаний на Вьетнам. В Женеве США помогли навязать разделение этой страны под тем предлогом, что к 1956 г. будет проведен национальный референдум по воссоединению двух ее частей. В Джакарте Сукарно готовился познакомиться с одним из новых представителей Запада. Неизменно вооруженный сияющей улыбкой и не привыкший откладывать решение сложных вопросов в долгий ящик, Говард Палфри Джонс приехал в Индонезию в июле.

«Президен Сукарно»

Впервые оказавшись в Джакарте, Улыбающийся Джонс тотчас же попал под очарование города и назвал его «бурлящим мегаполисом». Кроме того, он очень быстро сообразил, что здесь полно тех, кого Америка считает врагами, и сложа руки они не сидят. Джонс приехал, чтобы возглавить Миссию по оказанию экономической помощи, и увидел, что на площади Независимости, где Сукарно в 1945 г. сделал свое знаменитое заявление, — теперь напротив посольства США — на каждом дереве красуется плакат с серпом и молотом. То же самое наблюдалось перед его домом, и, когда у него выдалась возможность покататься по острову Ява на машине, ему частенько доводилось проезжать под арками из транспарантов с серпом и молотом.

Хотя Сукарно, харизматичный первый президент, относился к Вашингтону дружелюбно и всегда действовал как оппонент — то больше, то меньше — Коммунистической партии Индонезии, партии не первого ряда, одной из многих других, но очевидно прочное положение этой партии, открыто себя рекламировавшей, вместо того чтобы прятаться в тени, тревожило США.

Через несколько дней после приезда в Индонезию ведущий иностранный корреспондент U. S. News & World Report Пеппер Мартин указал на коммунистические символы и, обернувшись к Джонсу, спросил: «Это что ж такое у них тут творится — хоть стой, хоть падай. И куда нам с этим?!»{120} Скоро, однако же, Джонс узнает, что и это еще далеко не все. При первой встрече с Сукарно его поразило, насколько сложна ситуация. Сам Джонс, как все представители американских властей, был антикоммунистом и считал своей задачей борьбу с этой системой. Однако он считал главной ошибкой американской дипломатии того времени упорную неспособность понять различия между странами третьего мира, а также природу азиатского национализма. Джонс был убежден, что после Второй мировой войны США «чересчур близко к сердцу принимали все сложности отношений со своими союзниками в той войне и из-за этого пропустили мимо ушей жалобы людей, удаленных от них на полмира». Он писал: «Мы не понимали и почти не пытались постичь политическую, экономическую и социальную революцию, охватившую Азию»{121}.

В отличие от многих других американцев, Джонс не презирал верования и привычки местных жителей априори как проявление отсталости. Он относился к ним очень серьезно. Конечно, его жизнь очень сильно отличалась от жизни индонезийцев. Чиновники Госдепартамента обитали в колониальных особняках, у них были горничные, повара и шоферы. Почти каждый гражданин США в третьем мире считался баснословно богатым, даже если не работал на Дядю Сэма. Однажды один из посольских бассейнов стал протекать. Посольский персонал знал, что делать. Вызвали хаджи — мусульманина, совершившего