Первые сутки мы так и простояли на станции. Это удивляло нас, но мы просто не знали, что в Советском Союзе так положено, это одно из правил транспортировки заключенных. Мы имели возможность обозреть сквозь зарешеченные оконца местность. Километрах в восьми гордо возвышались горы. Это была уже Маньчжурия. Два-три часа пешего хода в нашем измученном состоянии и час для нормального здорового человека. И все – спасительная граница. Заманчивая мысль – взять и, наплевав на все, решиться на подобный поступок. Хоть изначально и безрассудный. Стены и двери вагонов осмотрены на предмет наличия мест, через которые при желании можно проникнуть наружу и под покровом ночи исчезнуть. Но все это сладостные мечтания – мы сидели в прочно запертых, с зарешеченными окнами вагонах, надежно охраняемых автоматчиками. Сколько угодно дней и ночей могло миновать, горы от этого не приближались. И для нас они означали не «добро пожаловать», а скорее горькое «прощай навек!».

Потом мы услышали, как к составу прицепили локомотив. Знак скорого отправления. И состав медленно тронулся с места. Через оконца мы в последний раз грустным взором окинули горы. И вообще, как это могло стать возможным, что судьба сыграла с нами столь недобрую шутку? Свести понятие свободы к возможности смотреть через решетку на волю? Как могло случиться, что нас везут в вагонах для скота в самую сердцевину тюрьмы народов? В двух шагах от спасительной границы?

Недоуменные возгласы в вагоне – нас везут не в Сибирь. Поезд направляется прямо к границе. Неужели… Нет, быть такого не может, даже думать об этом нельзя, это противоречит элементарным законам жанра. Тем не менее нас везли в направлении к Маньчжурии.

Потом поезд остановился и поехал уже в другом направлении. И больше уже не останавливался, а ехал, ехал, ехал. Давно исчезли горы Маньчжурии, спустилась ночь. Теперь все стало предельно ясно. Чудес на свете не бывает. Судьба продолжила свое шествие. Мы ехали во тьму, в ночь. Кто-то – чтобы стать жертвой голода или эпидемии, кто-то был обречен год за годом отбывать суровое наказание, сменявшееся принудительным поселением, а то и пожизненным заключением, и трудно было представить, что красный паук просто так возьмет и выпустит нас из своей липкой паутины.

Такие мысли одолевали решительно всех, кто ехал в этом поезде, но переживались представителями нескольких групп в нашем вагоне по-разному.

Японцы реагировали безмолвно, сидя с непроницаемыми лицами. Ни мимикой, ни жестами они не выдавали того, что происходило в их душе. Держались они, как обычно, вежливо, по-товарищески, улыбались, если считали, что от них ждут улыбок. Они со всей серьезностью обсуждали сложившееся положение, касающееся нас всех, но – никаких эмоций не проявляли. Эмоции – за гранью допустимого. Эти люди служили образцовым примером самообладания, умения держать себя в руках, владеть собой в самом безвыходном положении.

Корейцы апатично вытянулись на нарах, похоже, они тоже не обременяли себя прогнозами и взглядами в будущее, но вид у них был такой, будто из них воздух выпустили. Они выжидали, пропуская события через себя. Некоторые, кто был здоровее, откровенно демонстрировали мускулатуру – мол, ничего, пусть эти русские знают, что на их насилие нам есть чем ответить.

Китайцы, сгрудившись, не скрывали растерянности, эти люди с младых ногтей были приучены испытывать несправедливость мира на собственной шкуре, кое-кто из них сновал от одних нар к другим, наверняка подумывая, что и на что можно было бы обменять. Один низкорослый китаец даже выменял у русского, судя по всему, располагавшего солидными запасами табака, горсть махорки в обмен на самодельную медную ложку, которую, непонятно как, протащил сквозь «фильтрацию».

Русские сидели на нарах, мрачно уставившись в темноту за окошками. Они были озлоблены и не скрывали этого. Бранились. Один на чем свет стоит честил немцев, по вине которых все и началось. Ведь все беды исходили от нелепости этой окаянной войны, которую немцы, кстати, и начали, и по-идиотски же проиграли. Изрекая все это, мужчина ничуть не смущался присутствием рядом двух немцев – нас с Коблером. Наоборот, его изречения, похоже, были адресованы нам обоим. Но мы стараемся не понимать этого. Это позволит избежать серьезного конфликта.

Кореец появляется снизу. Очевидно, его товарищам поручено начать переговоры с русскими. Ближайший русский встает и, наклонившись вперед, бьет улыбающегося корейца кулаком в лицо.

– Бандит! Забыл свое место?

Голова исчезает. Боюсь, скоро начнется битва. Но ничего не происходит. Японцы, с другой стороны, становятся еще молчаливее. Их глаза неподвижны и молчаливо взирают на наши нары.

Вот один из русских дает волю чувствам в отношении японцев. Он много лет был служащим японской военной миссии в Харбине. Ползал на карачках перед теми, кто сейчас сидит и лежит перед ним на нарах, от кого иногда и получал оплеухи, не моргнув глазом. С японской точки зрения, пощечина – это ведь акт отеческого воспитания! Он был ее рабом, ел ее хлеб, шпионил ради нее, стал на путь измены. Теперь они сталкиваются с ним на равных, но им все равно тяжелее. Потому что он – русский и, как бы то ни было, среди своих, в отличие от японцев, для которых сейчас любой конвоир выше императора. Теперь японец – это уже не грозный начальник, и русский под любым предлогом поступит с ним так, как ему давно хотелось.

И после этого русские мрачно обсуждают ставшие им известными мерзкие поступки японцев, их отвратительные поступки – акты насилия, иные позорные деяния. Естественно, разговор пестрит угрозами физической расправы и мрачными прогнозами.

В ответ японцы безмолвствуют. Можно подумать, что обсуждают вообще не их, а кого-то еще. Разговор так и продолжается в форме монолога и к ночи постепенно затихает. Сон берет свое. Он у заключенного на первом месте. Ритмичное постукивание колес, поскрипывание стенок вагона – одним словом, ночная соната узников. Кто-то уже похрапывает, кто-то негромко стонет, сидящий у печурки за ночного дежурного кореец тоже что-то едва слышно бубнит про себя. И я тоже незаметно для себя провалился в сказочные миры сна.

Первые шесть дней наш поезд шел вдоль большого изгиба Амура через Хабаровск к Чите. Прежде чем отдать воды Тихому океану, Амур описывает огромную дугу длиной в 2000 километров, образующую границу с Маньчжурией. Дуга эта – последний участок Транссибирской магистрали – огромной железнодорожной линии Москва – Владивосток.

Дуга эта не порадовала нас живописными пейзажами, здешняя местность природными красотами не изобилует. Всхолмленная равнина, перемежающаяся заболоченными участками, лесами. И весьма редко заселенная, по европейским меркам. Необозримые голые и невозделанные равнины. Однажды показался Амур. Пойма огромной реки извивалась, стиснутая тоскливыми берегами, на которых глазу не за что зацепиться. Иногда мелькали симпатичные березовые рощицы, никогда не переходившие в обширные массивы. Но чем дальше на запад мы продвигались, тем чаще они встречались. Мы пересекли Еврейскую автономную область со столицей в Биробиджане, своего рода советскую Палестину на северном берегу Амура. И здесь ничего интересного и привлекательного – сплошная тоска. Но однажды мы увидели нечто любопытное: посреди необозримой степи четырехугольник со стороной около двух километров. Линии, выложенные тысячами ящиков, частично огромных размеров. Внутри паровые котлы и крупные промышленные объекты, ничем не защищенные от природных невзгод, разве что наметенными за зиму и не успевшими еще растаять снежными сугробами. Наверняка демонтированная в Маньчжурии и дожидавшаяся монтажа фабрика. Сначала я считал, что подобный подход русских завершается тем, что заводское оборудование некоторое время спустя превращается в груду ржавчины. Но позже убедился, что это не так. Чуть позже, когда весна войдет в свои права, сюда пригонят сотни или тысячи заключенных, которые сначала выроют подобие бункеров для себя, а потом ценой тяжкого труда с использованием самых примитивных средств возведут производственные здания для размещения оборудования. Года через два из восточной оккупационной зоны Германии сюда пригонят инженеров и техников, которые с чисто немецкой основательностью предпримут все возможное (невозможное тоже) для ввода предприятия в эксплуатацию. И на нашем пути по Сибири подобная картина была далеко не единственной – она периодически повторялась. Сомнений быть не могло – у русских был накоплен достаточный опыт подобного рода работ. Ведь им во время широкомасштабного наступления вермахта удалось вывезти на восток и весьма крупные предприятия, причем в кратчайшие сроки и тем самым спасти их и задействовать на новых местах. Русских не волновало, что в ходе таких перебросок значительная часть ценного оборудования может быть повреждена. Подобные опасения были у немцев, считавших подход русских убыточным, затратным и вообще трудноосуществимым. У русских несколько иное представление о производительности труда. Если половина материала или объема проведенных работ вследствие бесхозяйственности или несовершенных технологий расходуются впустую, что с того? Остается ведь и другая половина. Что-нибудь да остается всегда. И пусть успехи более чем скромны, так или иначе они приближают нас к великой цели.