В середине марта – шел уже 1946 год – через охранников и другие группы заключенных до нас дошли слухи, что в начале апреля (называли даже срок – 5 апреля) на запад отправят транспорт с заключенными, в том числе и нашу камеру. В сравнении с нашим медленным угасанием в этой дыре любые изменения воспринимались как улучшения. Надежда на то, что нас все же вернут в Маньчжурию, с каждым днем таяла, и мы смирились с тем, что если нас и выпустят, что было крайне маловероятно, то только не здесь, а отправив подальше на запад.

Поэтому мало кто удивился, когда 5 апреля тот самый низкорослый младший лейтенант (он исполнял обязанности начальника тюрьмы) явился к нам в камеру и велел побыстрее собираться в дорогу.

Сборы в дорогу у нас более двух минут не заняли – наше жалкое тряпье тут же было связано в мешки, служившие нам и подушкой и подстилкой. Так что оставалось встать и ждать команды на выход.

Шаппе и Мум все еще дожидались завершения дезинсекции своей одежды. И энергично просили младшего лейтенанта ускорить процесс.

– Будет! – по-русски коротко бросил он.

Мы, которые за все время пребывания в России так и не удосужились понять истинного значения этого слова, все еще надеялись на возврат шуб.

Примерно полчаса спустя последовала команда: «По двое из камеры шагом марш!» Нас вывели на улицу. Погода вот уже несколько дней стояла довольно теплая. Чуть подморозило, но ветра почти не ощущалось.

На огромной площадке перед зданиями тюрьмы выстроилось довольно много групп заключенных. У расставленных тут же столов шел обыск, а заодно и сверка данных. Подвели к одному из столов и нашу группу. Шаппе и Мум были по-прежнему без шуб. У стола рядом я заметил группу маньчжурских немцев, о пребывании которых слышал из разных источников, а кое-кого и знал лично. Один из них, Карл Райзер, бизнесмен из Харбина, довольно субтильный человечек лет тридцати пяти, отвечал на вопросы тюремщиков. Через очки с толстыми стеклами он озабоченно следил за записями служащих. Во время обыска у него в валенке нашли супинаторы (у него была деформирована стопа). С комментарием «Нельзя!» супинаторы полетели в кучу изъятых вещей. Райзер с тоской смотрел на супинаторы, а один из конвоиров, подскочив к нему, сорвал с лица очки, разломил их надвое и тоже швырнул в кучу. Линзы были очень толстые, что означало почти полную слепоту для Райзера. Лишь ценой длительных уговоров он смог отыскать в куче кое-что из отобранных у него вещей.

На очереди был я. Мои очки были в роговой оправе, а рог для подлежащих отправке заключенных в Советском Союзе запрещен не был. Зато стекло подлежало запрету. Я быстро развязал мешок и, уповая на невнимательность конвоиров, стал тешить себя мыслью, что очки мои не найдут. Конвоира привлекла моя непонятно как сохранившаяся фетровая шляпа. Фетровые шляпы в перечне запрещенных предметов не фигурировали, но в этой местности считались символом высочайшего благосостояния. Конвоир ласково провел ладонью по ткани и аккуратно уложил шляпу на землю у своих ног. Теперь у него была возможность предстать перед своей симпатией в образе элегантно одетого кавалера. Что касается меня, ценность этой шляпы равнялась нулю. Носить ее в подобных условиях было непрактично и нелепо до глупости. Вполне возможно, я бы с охотой выменял бы за нее несколько щепоток махорки. Я понимал, что это не последний контроль, и был готов расстаться с чем-нибудь еще. Лишь бы очки не трогали.

Но добытая фетровая шляпа повергла конвоира в блаженное состояние, и он решил мною больше не заниматься. Бросив прощальный взгляд на шляпу, я отошел. И подумал: вполне возможно, что уже очень скоро всем нам вообще ничего не понадобится. Мы были страшно истощены и обессилены, нас мучила дизентерия, у многих была высокая температура. Мы еле волочили ноги.

За нами стояла группа человек сто узкоглазых людей в грязных лохмотьях, неухоженные бороды которых просто пугали. Если по книгам представить себе разбойников из самых диких мест, эта группа выглядела именно так. Единственной мыслью было не оказаться бы в одном вагоне с ними!

Когда четыре часа спустя весь контингент – 700 человек – был профильтрован, началась поверка: стали выкликать фамилии. Предстояло переформирование. Наша небольшая группа, таким образом, переставала существовать. Мы с Винфридом Коблером, немцем из Дайрена, оказались в группе вместе с теми самыми разбойниками из диких мест.

Только подойдя вплотную к ним, мы поняли, что это офицеры японской и корейской армий, среди них были люди известные, отмеченные правительственными наградами. Так что все мои опасения оказались напрасны. За разбойничьим обликом скрывалась высочайшая культура, отменное воспитание, чувство товарищества и отзывчивость. Я не раз в этом убеждался за годы совместных страданий, начинавшихся как раз в этот час, когда нашу только что сформированную небольшую группу в 38 человек погнали на железнодорожную станцию и распределили там по зарешеченным вагонам для скота.

В нашем вагоне грузоподъемностью пятьдесят тонн нары тянулись справа и слева в два этажа. На каждых должны были поместиться восемь человек, остальные – на незанятом участке пола между дверьми. В центре вагона стояла железная печка, около нее – кучка угля и дрова. У одной из дверей, которую никогда не открывали, располагалось место для отправления естественных надобностей: короткая доска для сидения, а под ней сточный канал. У противоположной двери стояла объемистая бочка, из которой раздавали суп и кипяток. Ни о какой дорожной кухне и речи не шло.

Приступили к распределению мест. В нашей группе было шестеро русских эмигрантов. Они сразу же стали держаться самоуверенно, быстро сориентировались в обстановке и установили более-менее доверительные отношения с конвоирами – все-таки земляки. Все верно: они не только говорили на том же языке, но знали и ментальность своего народа куда лучше нас. Немцев и японцев пропаганда представила нетрудно вообразить себе кем, а китайцев и корейцев считали просто стадом скота, которое необходимо погонять.

Шестерым русским достались лучшие места на нарах. Верхние нары по ходу поезда, так что на того, кто лежал, даже не дуло – окно было распахнуто, и по вагону гулял ветер. Окошечко располагалось как раз на уровне нар, и, лежа, можно было смотреть на мелькавшие за ним пейзажи. Если, конечно, брусья решетки позволяли. Кроме русских, в этом вагоне было двое европейцев – мы с Винфридом Коблером. И нам отвели одни нары, можно сказать, повезло.

На расположенных напротив нарах обосновались японцы – тоже восемь человек. Корейцев и китайцев согнали на нижние нары, там было темно и сыро, а остальные китайцы попытались отвоевать для себя место между двумя дверьми, впрочем, уже занятое печуркой, топливом для нее, бочкой и уборной. Все же они хотя и с трудом, но разместились.

Русские не скрывали уважения к японцам. Они знали их по Маньчжурии и понимали, что с этими людьми лучше обходиться вежливо, в противном случае конфликт мог кончиться трагически. А с китайцами и корейцами они общались на языке пинков и зуботычин. Нас с моим товарищем, надо сказать, щадили. Видимо, наличие неевропейцев раздражало их и пробуждало в них агрессивность, к европейцам же, напротив, подсознательно хотелось относиться как к людям. Но нам приходилось прилагать немыслимые усилия для поддержания своего статуса, и мы даже не решались одернуть их, если нам недодавали пайки. Это было бы уже рискованно.