– Что да, то да. Я даже знавал Пушкиных, ваших предков, и мы с ними легко находили общий язык, но вас, батюшка, я понимаю с трудом… Вы, ваша светлость, человек молодой, так что позвольте мне, старцу, пребывающему в церковном послушании, сказать вам – не богоугодное дело вы со мной затеяли. Нет, не богоугодное. Грех это. Что же это вы делаете со мной, монахом, Богу обеты принесшим? И не стыдно вам? И еще кое-что хочу у вас спросить: ради Бога, скажите, где ж это мы с вами, батюшка, оказались?

– Как где? В Петербурге.

– Отродясь не слыхал о таком. А это что же, неужто в России? Я ничего не понимаю из того, что здесь говорят, да и у вас, простите уж, только одно слово из каждых трех ухватить могу, словно кузнечиков ловлю.

– Так это потому, что ты говоришь по-украински. И еще потому, что ты из века моих предков. Но не твое это дело разбираться в нашем времени, давай лучше чокнемся да продолжим обед.

Вот так, за разговорами и едой, подливал Александр Сергеевич своему гостю красное токайское до тех пор, пока голова монаха не упала в тарелку.

Едва дождавшись этого, Александр Сергеевич вывел его на снег и подвел к своим саням, стоявшим неподалеку. Тут оба они остановились в пятне света от фонаря, и Александр Сергеевич впился взглядом в отца Пимена, ожидая решающего момента. Монах глубоко вдохнул воздух, полный мелких снежинок, поднял рясу и вытащил огромный член. Он мочился так, что даже лошади, почувствовав это, принялись поливать снег под собой.

Однако отец Пимен извергал из себя вовсе не красное токайское, которое они пили за ужином, а то же, что и лошади, рядом с которыми он стоял. В свете фонаря это было ясно видно.

– Кто ты на самом деле, батюшка? – спросил монах, опуская рясу. – Ведь грех это – похищать у Бога людей, как ты сделал со мной. Может, ты дьявол?

– Нет, отец Пимен, нет, просто я тот, кто ищет дьявола, чтобы кое-что спросить у него. Но, вижу я, не дьявол и ты, потому что дьявол мочился бы красным токайским, а не тем, чем мочишься ты и лошади. Так что не стану я ничего у тебя спрашивать, потому что мой вопрос не к тебе, а к нечестивому. Ошибся я, а ты меня прости… Помолись Богу за мою душу, один Он знает, что я это делаю не по злобе, а от муки.

С этими словами Александр Сергеевич уселся в свои сани, оставив Пимена стоять на снегу. Глядя через окно на монаха, который, чтобы согреться на морозе, крестился быстрыми движениями, ударяя себя в лоб, по животу и плечам, Александр Сергеевич вытащил из кармана на внутренней стенке саней седобородую куклу в монашеской рясе. Он внимательно ощупал зашитые в нее монеты и резким движением вытащил из ее груди африканскую иглу своего прадеда Ганнибала.

В тот же момент стоявший рядом с санями Пимен исчез, словно испарился.

– Итак, Пимен не дьявол. Осталось проверить еще двух. Гришку и Марину. Может, дьяволом окажется кто-то из них. Трудное дело, – заключил Александр Сергеевич и велел кучеру трогать. Он торопился и бранил слугу, требуя, чтоб тот гнал что есть мочи, так что, возвращаясь домой, они чудом остались целы.

Четвертый страх

В продолжении сна господина Дистели стало еще холоднее, и его сон замело снегом. В этом сне, и сам оказавшись посреди заметенного снегом Петербурга, Александр Сергеевич Пушкин послал ясновельможной пани Марине Сандомирской засахаренные фиалки и приглашение на ужин в ближайшей гостинице. На эту ночь он снял целый этаж, где было два прекрасных зала и две спальни, и теперь ждал там гостью. Был заказан богатый ужин, а выбор вина он отложил, чтобы Марина смогла высказать свои пожелания.

Но гостьи все не было и не было. Прислуга накрыла стол, на нем стояли блюда с закусками – лимбургский сыр, пирог, рыба и ананас, а Марины Мнишек-Сандомирской и не видно. Воспользовавшись удобным моментом, Александр Сергеевич снял с большого пальца свой перстень с печаткой и засунул его в меньшую из двух рыб, лежавших на блюде. После этого он положил на свою тарелку большую рыбу, а вторую, со спрятанным в ней перстнем, на тарелку гостьи. Она не появлялась, и Александр Сергеевич достал куклу в красной юбке с кринолином, в подкладку которой были зашиты деньги, отчеканенные на широком пространстве от Венеции до Царьграда, и надавил на африканскую иглу, торчащую из ее груди, так, чтобы она вошла в тело куклы немного глубже. Через несколько минут раздался стук в дверь – три масонских удара, которые Александр Сергеевич узнал и ответил на них соответствующим образом. Он изумился, когда в комнату влетела красивая раскрасневшаяся девушка в красном платье с янтарными бусами.

– Прекрати, что ты со мной делаешь! – вскрикнула она на пороге и распахнула платье на груди, где под бусами виднелась незажившая рана.

– Пани Мнишек! Марина! Да ты же говоришь по-литовски! – воскликнул Александр Сергеевич. – И плачешь! А я думал, ты мне скажешь: «Молчи! Ты глуп и молод, не тебе меня любить». Как я закажу тебе шампанское, если ты не заговоришь по-русски? Правда, шампанское говорит на всех языках. Думаю, к твоему платью лучше всего подойдут две бутылки «Veuve Clicquot» из черного винограда. Рыбу я заказал, и она из-за того, что ты опаздывала, уже на столе…

Гостья села, немного успокоилась, и Александр Сергеевич смог наконец-то толком рассмотреть ее. Лицо ее было покрыто венецианской пудрой, которую там называют «мортиша», а буйные волнистые волосы уложены, как на прическах красавиц с картин Тициана. Приступив к ужину, они начали разговор.

– Читала ли ты в «Московском вестнике» и «Северных цветах» «Бориса Годунова»?

– Нет. Я читала его по твоей рукописи. Там у тебя написано, что на моих губах не бывает улыбки. Это неправда.

– Как ты думаешь, почему время правления Годунова венецианский историк назвал трагедией и одновременно комедией?

– Это же спросит и царь.

– Какой царь?

– Как – какой? Царь Николай Первый. Какой же еще?

– Откуда ты знаешь?

– Это не твое дело. Так хочешь, чтобы я тебе ответила, или нет?

– Скажи, красавица, почему венецианский историк назвал время правления Годунова и комедией и трагедией?

– Потому, что в XVIII веке, то есть тогда, когда писал этот венецианский историк, в литературе существовал такой жанр. Это называлось трагикомедией. Если не веришь, возьми Мануила Козачинского, почитай. У него есть трагикомедия о царе Уроше…[3]Но я думаю, что ты все это и так хорошо знаешь, просто у тебя другое мнение о трагедии и комедии.

Пока Александр Сергеевич был занят разговором, гостья прямо у него на глазах проглотила целую рыбу вместе с его перстнем внутри. Перед ней осталась пустая тарелка.

– Знаешь, он вообще-то не из Венеции, – защебетала она и протянула бокал, чтобы ей налили шампанского.