Пушкин сидел над стаканом лимонада, когда ему показалось, что в выходящем на улицу окне он увидел Гришку, направляющегося к двери пивной. Было ясно видно, что одна его рука короче другой.

– Хорошо, если это вообще может быть хорошо, – прошептал Александр Сергеевич, и сердце его дернулось, как рыба на крючке, словно заметило, что он что-то упустил, но сам этого пока еще не знает.

«Так оно и есть, сердце немо как рыба. Никогда толком не знаешь, чего именно оно от тебя хочет», – думал Александр Сергеевич, внимательно следя за входной дверью. Но время шло, а Гришка все не появлялся. И тут ему пришло в голову, что Гришка, если это действительно был он, выглядел как-то странно.

– Точно, – прошептал он, – обрил голову! И спешил по морозу с голой головой.

«Да, в этом все дело, – молнией пронеслось у него в голове, – он обрил голову, чтобы стать не подвластным силе магии и обезвредить колдовство! Опять этот расстрига расстригся и теперь даже не подумает идти в пивную, а гуляет где-то на свободе. Из трагедии прямо в комедию!»

Александр Сергеевич выскочил на улицу, огляделся по сторонам, но его гостя нигде не было.

Уже сгущался вечер, ночь медленно плескалась в Неве, и он с холодеющим сердцем подбежал к экипажу и вытащил куклу с генеральскими эполетами, чтобы проверить, не выпала ли из тряпочной груди африканская игла. Игла была на своем месте, сидела она глубоко, но, к ужасу Александра Сергеевича, кукла оказалась распоротой. В ней больше не было монет, которые он собственноручно туда зашил. Ни венецианского гроша, ни византийского серебреника, ни половины дубровницкого динара – ничего этого под сукном кукольного мундира не обнаружилось. Он растолкал кучера, который спал на козлах, и спросил было, не залезал ли кто в экипаж, но тут же отказался от безнадежного дела. Кто бы ни взял деньги, будь то кучер, который их тут же пропил и теперь спит себя не помня, или Гришка, подкравшийся и стащивший монеты из собственной куклы, результат тот же. Из куклы по-прежнему торчит африканская игла, но монет под ее суконным мундиром больше нет, и это означает, что тот, кто забрал грош, динар и серебреник, пока игла сидела в груди куклы, осудил Гришку вечно оставаться ни живым, ни мертвым, между трагедией и комедией… Если только Гришка не дьявол.

– Но я этого никогда не узнаю…

Этим и завершились поиски нечестивого. Александр Сергеевич взял кнут из рук пьяного кучера, хлестнул лошадей, они тронулись, экипаж закачался, и он, убаюканный, задремал. На колокольне Петропавловского собора грянула полночь, лошади, испугавшись звона колоколов, быстрее понеслись в сторону дома. Бубенцы на них шепотом повторяли: «В-кон-це-оди-но-чест-ва-начи-на-ет-ся-смерть, в-кон-це-оди-но-чест-ва-начи-на-ет-ся-смерть…»

Post Scriptum

У сновидений никогда не бывает названий. И в том, и в другом из описанных мною случаев я дал им имена. Здесь я хотел бы обратить внимание старшего следователя Строса на то, что сон Дистели я назвал «Сон о смерти Пушкина» потому, что он совершенно точно предсказывает его смерть, хотя и не говорит о ней прямо.

Как известно специалистам, Пушкин умер 10 февраля 1837 года от раны, полученной им во время дуэли с французским эмигрантом Ж. Дантесом, который стрелял первым. Очевидцы отмечают, что лежавший на снегу поэт, смертельно раненный в живот, оперся на локоть и сделал свой выстрел, причем пуля попала Дантесу в грудь, но рикошетом отскочила от металлической пуговицы на его мундире, не причинив ему никакого вреда.

Напоминаю это затем, что, возможно, эти сведения окажутся важными и в случае дела «Дистели – Лемпицка», которым занимается господин старший следователь Строс.

А. С. Клозевиц

Предоставляя судебным властям этот отчет о сне покойной госпожи Маркезины Андросович-Лемпицкой, сделанный в форме звукозаписи по требованию этих властей и господина старшего следователя Эугена Строса, хотел бы предварить его несколькими замечаниями.

Где-то ближе к середине этот «Сон госпожи Лемпицкой о шагах», как можно было бы его назвать, начинает вести себя довольно странно. Он разветвляется на три течения, три рукава, которые госпожа Лемпицка видит одновременно. Один из них она воспринимает как андрогинное существо, второй – как женщина, а третий – как мужчина… В сущности, точнее всего было бы сказать, что она видит сон в три этажа. Что означает этот трезубец, эта трехэтажная конструкция в конце сновидения госпожи Лемпицкой, можно было бы узнать у специалиста по глубинной психологии, потому что я не психиатр и не способен проникать в такие вопросы. Я всего лишь обычный торговец.

И наконец, должен заметить, что сон вообще довольно странная материя. Кто-то другой на моем месте, безусловно, совершенно иначе описал бы тот же самый сон госпожи Лемпицкой и, вполне вероятно, распределил в нем имена и роли, потому что в каждом сне, и в частности в этом, личности могут раздваиваться, то есть распадаться на половинки. Кроме того, напомню, что Лемпицка воспринимала свой сон скорее на слух, чем зрительно.

Хотя я передаю свой отчет и пленку с фонозаписью, руководствуясь самыми лучшими побуждениями, мои возможности в этой сфере, несомненно, весьма ограничены.

А. С. Клозевиц

«Не мы владеем домами, это они владеют нами» – такой громко прозвучавшей фразой начинается сон госпожи Лемпицкой, которая в нем сразу же превращается в мальчика. Мальчик жил в большом доме своих родителей, принадлежавшем им. Он спал на втором этаже, в комнате, которая находилась в другой комнате, большей по размерам, – столовой. То есть это была комната в комнате. Кроме кровати там стоял еще сундук для подушек, его украшали две кожаные ручки и фарфоровое яблоко на крышке.

В этой маленькой комнатке имелось два окна с красивыми шторами, через которые можно было рассмотреть домашних и гостей, если они сидели в столовой, а вечером к мальчику могла заглянуть мать, чтобы узнать, заснул ли он. И если он лежал в кровати, держась за одну из кожаных ручек сундука, она считала, что он спит.

Но иногда мальчик не спал, несмотря на то что крепко сжимал ручку сундука с подушками. Он зажмуривал глаза и прислушивался. И слышал всегда одно и то же. Возле той стены, на которой не было окон, стоял огромный шкаф. Словно третья комната в комнате. И из него иногда доносились звуки шагов. Кто-то расхаживал внутри шкафа, стоявшего в детской комнате… Правда, не всегда. Но слышно было хорошо.

Продолжалось это годами, и мальчик успел уже пойти в школу и научился различать дни недели. И поэтому сумел определить, что шаги бывали слышны по воскресеньям, а иногда и по другим дням. Он долго мучился, пытаясь угадать, мужские они или женские. Или и мужские и женские? И куда они уходят, когда их звук замирает? У них были каблуки, но не очень тонкие, не такие, как у мамы. Значит, шаги принадлежали не маме. Иногда эти шаги за двустворчатой дверью деревянной громады были частыми и торопливыми, однажды они стали постепенно удаляться, а потом где-то вдалеке перешли в бег. Мальчик перепугался и напряженно вытянулся в своей кровати, но он не знал, как обо всем этом рассказать взрослым. Поэтому о шагах в шкафу он молчал.