У мужа моей матери был испуганный вид. Он открыл дверь. Появился человек в штатском. Он обратился к моей матери, Кымсун и ко мне.

— Возьмите вещи и следуйте за нами.

Снаружи нас ждала машина. Китайская полиция. Забрали нас троих. У меня отчаянно билось сердце. Мне было так страшно, что на мгновение я забыла даже о младшем брате, которого, возможно, не увижу больше. Я старалась сосредоточиться, не понимала, что происходит. Крестьянин держал на руках сына и ничего не говорил полицейским. Он смирился, поскольку знал, что совершил незаконное деяние. У него нет права ни жениться на нелегальной иммигрантке из Северной Кореи, ни дать ей убежище в своем доме. Крестьянину тоже угрожал арест. Тогда, в тот критический момент, каждый был сам за себя. Конечно, кто-то нас выдал, так что полиция удачно провела облаву. Обычно ведь жители деревни всегда заранее предупреждали нас о приезде подозрительной машины. Но в этот раз полицейские приехали среди ночи, с выключенными фарами, в обычной машине. Даже собаки не залаяли.

Вскоре мы оказались в поселке, в маленьком отделении полиции. Там мы пытались разжалобить полицейских.

— У меня здесь ребенок. Я замужем за китайцем, — объясняла моя мать.

Ее не слушали, и нас троих заперли в туалете, поскольку в деревенском участке нет даже камеры.

Маленькое зарешеченное окошко в туалете выходило на улицу. Мы тут же стали обдумывать побег через него. Решетки с виду непрочно зафиксированы в стене, за несколько часов мы могли бы их расшатать и вытащить. И мы такие худые, что потом легко сможем выскользнуть наружу, в темноту, и никто нас не увидит и не узнает. Но моя мать предпочла отказаться от этого рискованного плана: он мог принести нам еще больше неприятностей, если бы нас снова поймали.

На самом деле, она надеялась на то, что муж подкупит полицейских, заплатит за наше освобождение, по местному обыкновению. Она ошибалась. Этот ужасный человек и пальцем не пошевелил, чтобы вытащить нас. Больше двух лет мы работали в поле, как скотина, моя мать по его желанию родила ребенка, с которым он плохо обращался, но все же оставил.

Конечно же, для того, чтобы обеспечить старость! Я не знаю, что душило меня сильнее: гнев или горе.

На следующий день нас посадили в машину и увезли неизвестно куда.

И пока мы ехали, я стала понимать, куда мы направляемся…

Машина остановилась перед зданием, окруженным людьми в форме. Нас бросили в камеру, где было полно женщин, все из Северной Кореи. Как и мы, они ждали отправки в свою страну. Ходили дурные слухи. Рассказывали, что бежавших в Китай возвращают в Северную Корею с железным кольцом в носу! Будут ли нас пытать? Охрана безжалостна. Женщину, которая пыталась подкупить охранников деньгами, жестоко ударили по лицу. С заключенными запрещено разговаривать. Через решетки я слышала крики из мужской камеры. Ненависть к китайцам захватила меня. Мне было страшно и больно, я думала о младшем брате. Сердце разрывалось. И я думала, что мы совершили ужасную ошибку, не сбежав из туалета в полицейском участке. Слишком поздно…

Через четыре кошмарных часа охранники надели на нас наручники, сковали руки за спиной, потом затолкали в автобус, обдирая запястья. За задернутыми занавесками я различали обрывки пейзажа. Вскоре появились горы. Сияло зеркало реки. Мы ехали по мосту. Я тут же узнала местность. Это река Туманган, граница. 31 марта 2002 года мы вернулись в Северную Корею.

— Раздевайтесь!

При слабом свете я снимала свои жалкие лохмотья.

— Нагнуться! — взревел офицер.

Я стояла в чем мать родила и подчинялась унизительному приказу, как и все мои товарищи по несчастью. Я сгибала колени, нагибалась, потом выпрямлялась с такой скоростью, что не успевала вздохнуть. Ничто не должно оставаться скрытым, даже в самых интимных складках. Лавируя среди стада голых женщин, человек в униформе грубо меня хватает. Он направляет электрический фонарик мне в уши и рот. Он осматривает мои зубы и запускает пальцы за десны. Его рука спускается вдоль моей груди. Я дрожу. Рука достигает низа живота, потом ниже и шарит в моих внутренностях.

Я сжимаю челюсти. Надо вынуть все, даже гигиенические салфетки.

Мама и Кымсун прошли через тот же непристойный ритуал: он ожидает всех, кто сбежал из Северной Кореи и был возвращен в царство Ким Чен Ира. Я вернулась домой.

— Когда ты предала страну, мерзавка? С кем? Куда ты отправилась, шлюха? — орал офицер.

И грубый, оскорбительный допрос продолжался. Я не отвечала. Это еще больше вывело его из себя…

Потом меня бросили в камеру, где, как в вагоне для перевозки скота, теснилось десятков шесть женщин. Крошечное пространство, настоящий ад. Решетки с одной стороны и простая дыра для отправления естественных нужд на глазах у всех. Недостаточно места, чтобы вытянуться. По ночам мы ложились, вытянув ноги и устроив голову на груди у соседки. Однако спать долго я не могла. Внезапно среди ночи мне приснился ужасный кошмар про младшего брата. Он кричал в котле с кипящим маслом.

Ему только исполнился год и два месяца, когда я его оставила. Что с ним будет в руках у бесчеловечного отца?

Той ночью я впервые испытала гнев на свою страну. До тех пор у меня не было ненависти. Мы ушли в Китай, чтобы выжить, у нас не было еды. Мы ничего не имели против Ким Чен Ира или против системы, у нас не было политического сознания. Но там, в той тюрьме, у меня открылись глаза, и я испытала ярость.

Однажды у меня уже промелькнуло сомнение. Как-то утром в начальной школе учительница сказала нам, что мы будем присутствовать на событии, важном для нашего воспитания: казни человека, виновного в «крупных преступлениях». Двор немедленно охватило оживление. «Я знаю, кого убьют. Твоего отца!» — зло насмешничали некоторые мальчишки. Я молчала и была встревожена…

Перед обедом учителя рядами повели нас в центр города. Толпа собралась перед свободной площадкой в стороне от опор моста через реку. Мы были маленького роста, так что нас разместили на мосту, чтобы мы могли разглядеть сцену сверху. Настоящая привилегия… Самое главное — ничего не упустить в этом спектакле высокой педагогической ценности.

Подъехала машина с закрашенными стеклами. Полицейские вытащили оттуда несколько человек с платками на головах. Толпа затрепетала. Последовал символический допрос, на котором виновные жалко признали свою вину. Тогда их привязали к столбам, врытым вдоль реки. Я не понимала, отчего их лица оставались безучастными, когда им предстояло умереть…

Внезапно ужасающий грохот разорвал небо, я подскочила. Залпы длились целую вечность, потом снова настала тишина. Среди рассеивающегося дыма я постепенно различила громадные лужи крови, смешивающейся с кусками плоти в беловатую жидкость. И тогда я узнала, что такое сострадание. Огромное чувство жалости затопило меня, волна родственного чувства по отношению к людям, убитым с таким остервенением.