В два тридцать пять, удостоившись заслуженных почестей, она ласкала ему обнаженное плечо. Он поднял брови, ощущая себя жертвой непонимания. Вот опять, ритуал, обычный ритуал после гимнастики, которой они все придают такое значение. У всех у них одна мания, когда закончится буря страсти, немедленно вспоминать о чувствах и легкими чуткими пальцами проигрывать хвалебную песнь на холке жеребца-производителя. Да, в общем и целом, эта женщина хвалила своего жеребца, гладила его и одобрительно похлопывала после удачной скачки. Бедняжка хотела прельстить его подобными романтическими пассами. О, мука этих неизбежных посткоитальных ласк. К тому же она слишком тесно прижималась к нему, вся липкая от пота. Он отодвинулся, отклеился с характерным хлюпающим звуком. А она тут же опять приклеилась. От любви, конечно. Отстраниться вновь было бы невежливо. Что поделаешь, придется страдать, лежать приклеенным, быть паинькой, возлюбить эту ближнюю свою, которая и впрямь слишком близко. Какой я гнусный тип, подумал он, да, гнусный, потому что этот переход от сексуальности к нежности действительно прекрасен, и я обязан его уважать, но я жуткий негодяй. Вчера, когда, играя, а скорее просто желая сделать приятное, он гонялся за ней на пустынном пляже, она бегала, пронзительно визжала, как маленькая девочка, идиотски подпрыгивала, махала руками, как сломанными крыльями, так неуклюже махала, то расхлябанная, как истеричка, то похожая на нескладного подростка, он вдруг почувствовал отвращение, какую-то даже гадливость, стыд, остро ощутил собственную ничтожность — вот он бегает по пляжу за огромной самкой канарейки. Да, негодяй, но, однако, она дорога мне так, как никто никогда не был дорог, какой порыв любви к ней охватывает меня, когда я нахожу на ее лице следы уходящей молодости, предвестники грядущей старости, а старость обязательно наступит, и меня не будет рядом с ней, чтобы оберегать ее, чтобы оберегать тебя, любовь моя, любимая моя девочка, недавно в ванной я сказал, не задумавшись, сокровище мое, вот ты и есть мое сокровище, любовь моя, бедная моя любовь.

— О чем ты думаешь? — спросила она.

Он прекрасно знал, чего она хочет. Она хотела комплиментов, хвалебных комментариев их недавних кувырков, хотела, чтобы он сказал, что это было так и сяк, и тому подобное, при этом употребляя раздражающее выражение «обрести радость», которое представляется ей более благородным и менее техническим, чем какое-либо другое. Он подчинился, прокомментировал все, как следовало, и в награду клейкое нагое тело прижалось к нему еще тесней. Решив быть идеальным до конца, он выдержал и это, и повторную прогулку нежных пальцев, прокладывающих по плечу трассы для слалома, порождающие отвратительные мурашки.

В общем, лучше всего было притвориться спящим. Так он получает отпуск и свободу от всякого рода поэзии. Он лег поудобней, закрыл глаза, притворился, что погружается в сон, и это вынудило ее ласкать его еще более легкими касаниями. Создавая, как искусный ремесленник, причудливые извивы и узоры, она гордилась своим любовным служением, гордилась удовольствием, которое, как ей мнилось, только что доставила ему; она лежала рядом, терпеливая и сентиментальная, неутомимая жрица и грациозная прислужница, и сладко шептала ему, что он околдовал ее и уснул, а в это время в открытое окно врывался древний запах моря, врывался беспечный шум прибоя.

Но эти усовершенствованные ласки были еще хуже, чем простые, поскольку не только вызывали у него мурашки, но были еще и нестерпимо щекотны, и он закусывал губу, чтобы не зайтись в приступе конвульсивного смеха. Желая покончить со всем этим, не обидев ее, он застонал, как бы в глубоком сне, надеясь, что она поймет: дальнейшие ласки ни к чему. Слава богу, она угомонилась.

Ее плечо затекло под рукой любовника, но она боялась пошевелиться, чтобы не разбудить его, и любовалась им, так доверчиво уснувшим, лежащим щекой на ее груди, и гордилась, что ей удалось его усыпить. Плечо болело, но она оставалась неподвижной, поскольку рада была принять боль за него, и тихонько гладила его по волосам. А если б я был совершенно лысым, ласкала бы она так же мой голый череп? — подумал он. Она глядела, как он мерно дышит, такой взъерошенный, и охраняла его сон. Он мой ребенок, подумала она, и сердце ее сжалось от нежности. Несчастная вымогательница, подумал он.

Внезапно устыдившись, он открыл глаза, сделал вид, что внезапно проснулся, прижался к ней. Она не осмелилась сказать ему про затекшее плечо, но слегка приподняла его, в надежде, что он снимет руку.

Тогда он взял ее руку и нежно поцеловал, и она глубоко вздохнула, растроганная до глубины души тем, что этот человек, который только что обладал ею, тем не менее относится к ней с почтением. Любимый, хотите фруктов? — спросила она, смакуя обращение на «вы», ведь она лежала рядом с ним, нагая. Вот и отлично подумал он, для того, чтобы поклевать фруктов, нужно будет вылезти из постели. Он поблагодарил, сказал, что хочет. Сейчас принесу, с воодушевлением откликнулась она. Он смущенно подергал себя за кончик носа — к чему такая поспешность. Только не смотрите на меня, пожалуйста, я в неприличном виде.

Он уже привык к ее внезапным вспышкам стыдливости, поэтому послушно закрыл глаза, но тут же открыл и стал подглядывать. Каждый раз, как он видел ее со спины, когда она расхаживала голая, его охватывала жалость. Лежа — она была прекрасна, но становилась в движении немного смешной, трогательной и беспомощной, уязвимой, с ней вместе двигались два нежных полушария пониже спины, признаки ее слабости, слишком большие и круглые, как и все эти женские округлости, до абсурдного большие, такие неудобные для борьбы. Завороженно и виновато он смотрел, как она наклоняется, чтобы подобрать халат, и ощущал жалость, безмерную жалость любви, как бывает, когда видишь увечье, жалость к этой коже, слишком нежной, к этой талии, слишком тонкой, к бедным безобидным округлостям.

Он опустил глаза, стыдясь, что счел смешным это нежное доверчивое создание, спешащее услужить ему. Я люблю тебя, повторил он про себя и восхитился чудесными сферами, священными сферами женственности, потрясающими свидетельствами их превосходства, вместилищами нежности, божественными дарами доброты. Да, я люблю тебя, смешная моя, сказал он ей про себя, и встряхнул ногами, и засучил ими по простыне, чтобы полней ощутить упоительное одиночество.

Вернувшись из ванной в достойном и приличествующем племяннице мадемуазель д'Обль виде, она встала на колени возле кровати и протянула ему кисть винограда, которую помыла для него. Держа наготове салфетку, она смотрела, как он насыщается прекрасными фруктами — безмолвный, но внимательный страж, и наслаждалась радостью своего большого ребенка, любовалась каждым его жестом, а его это ужасно смущало, и он хотел в свою очередь попросить ее закрыть глаза. Когда он закончил, она вытерла ему руки салфеткой.

Вновь одевшись и причесавшись, став более обычного Ариадной Кассандрой Коризандой, урожденной д'Обль, она позвонила, чтобы принесли чай, это была уже четвертая чашка. Он наблюдал, как она пьет, и не мог удержаться от мысли, что через час или через два она с той же достойной светской улыбкой попросит его оставить ее на несколько минут. Он уступит этому желанию, и несколько секунд спустя из ванной раздастся звук спускаемой воды. Короче говоря, увлекательная жизнь. Сидя в своей комнате, он ради нее заткнет уши, но напрасно, поскольку сантехника в отеле «Роял» шумит подобно могучему водопаду. Потом его вновь призовут посредством какого-нибудь диска Моцарта или этого зануды Баха, и надо будет заниматься любовью. Короче, увлекательная жизнь.