что они могут повториться. Страх мало-помалу нарастал. Он закрадывался между ним и страницей, которую собираешься написать, книгой, которую тянешься перелистнуть. Буквы кишели и роились; лица, ненаглядные лица затягивало туманом; вещи и люди таяли на глазах. Сознание с цепкостью сумасшедшего хваталось за ускользающие тени.

Как ни странно, он долго не подозревал, в чем дело. Озарение пришло внезапно. Он понял, что не в силах вспомнить черты, звуки и краски снов, поскольку ни черт, ни красок, ни звуков не существовало и это были не сны. Перед ним была явь — явь по ту сторону безмолвия и зренья, а стало быть — по ту сторону памяти. Это поразило его даже больше самого факта, что после смерти он все еще барахтается в круговороте бессвязных образов. Доносившиеся голоса были отзвуками, лица — масками, пальцы рук — миражом, смутным и, разумеется, бесплотным, но таким знакомым и дорогим.

Неизвестно как, он почувствовал, что должен вырваться за эти пределы: там ему откроется иной мир, где нет ни прошедшего, ни настоящего, ни будущего. Понемногу этот мир обступал его. Он прошел через долгий ряд агоний, миновал края отчаяния и сиротства. Скитания были чудовищны, превосходя все прежние чувства, воспоминания и надежды. Сам ужас разверзся перед ним во всей небывалости и блеске. И тогда он понял, что удостоился прощенья, а все это время был в раю.

ЧИТАТЕЛЬ

Кто-то гордится каждой написанной книгой,

я — любою прочтенной.

Я не мечтал быть филологом,

погружаться в склоненья, залоги, кропотливые превращения звуков,

«д» перешедшее в «т»,

«г», замещенное «к»,

но пронес через все свои годы

любовь к языку.

Ночь со мной коротает Вергилий,

ведь желанье постичь, а потом позабыть латинский —

это род одержимости, а забвенье —

та же память, ее глухое подполье,

оборотная, скрытая сторона монеты.

Когда из слабеющих глаз исчезли

мои ненаглядные тени,

лица и строки,

я принялся учить стальное наречье,

язык отцов, на котором слагались гимны

клинкам и взморьям,

и теперь, через семь столетий,

из окраинной Фулы

до меня долетает твой голос, Снорри.

Юный читатель следует строгому распорядку,

чтобы взамен получить столь же строгое знанье;

а в мои лета любой расчет — авантюра

у самого края ночи.

Мне не постичь твоих древних речений, Север,

не окунуть ненасытных рук в твое золото, Сигурд;

мой замысел безграничен

и пройдет со мной до могилы, —

непостижимый, как мирозданье

и я, ученик за книгой.

ХВАЛА ТЬМЕ

Старость (как ее именуют другие)

это, наверно, лучшее время жизни.

Зверь уже умер или почти что умер.

Человек и душа остались.

Я живу среди призраков — ярких или туманных,

но никак не во мраке.

Буэнос-Айрес,

прежде искромсанный на предместья

до самой бескрайней равнины,

снова стал Реколетой, Ретиро,

лабиринтом вокруг площади Онсе

и немногими старыми особняками,

которые все еще называем Югом.

Мир мне всегда казался слишком подробным.

Демокрит из Абдер ослепил себя, чтобы предаться мысли;

время стало моим Демокритом{811}.

Моя полутьма безболезненна и неспешна,

скользит по отлогому спуску

и похожа на вечность.

Лица друзей размыты,

женщины — те же, какими были когда-то,

а кафе, вероятно, совсем другие,

и на страницах книг — ни единой буквы.

Кого-то, должно быть, пугают такие вещи,

а для меня это нежность и возвращенье.

Из всех поколений дошедших доныне текстов

я в силах прочесть немного:

только то, что читаю на память,

читая и преображая.

С Юга и Запада, Севера и Востока

дороги сбегаются, препровождая меня

к моему сокровенному центру.

Это дороги — звуки и отпечатки,

женщины и мужчины, смерти и воскресенья,

ночи и дни,

бдения и кошмары,

каждый миг прожитого тобой

и всего пережитого миром,

датский несокрушимый меч и арабский месяц,

деяния мертвых,

счастье взаимности, найденные слова,

Эмерсон, снег и столько всего на свете!

Теперь их можно забыть. Я иду к моему средоточью,

к окончательной формуле,

к зеркалу и ключу.

Скоро узнаю, кто я.

НЕ ВОШЕДШЕЕ В КНИГИ

РОЖЕ КАЮА{813}

«ДЕТЕКТИВНЫЙ РОМАН»{812}

Я не верю в историю; ничего не знаю про социологию; единственное, о чем я, не имея ни других привязанностей, ни другого занятия, могу хоть как-то судить — это литература. Литературная часть книги Каюа (оценка, пересказ, критика, предпочтения), по-моему, совершенно превосходна, историко-социологическая — совершенно не убедительна. (О границах своей осведомленности я уже сказал.)

На странице 14 Каюа выводит детективный жанр из одного конкретного обстоятельства: полицейских ищеек Фуше, страха французов перед переодетыми и вездесущими шпиками. Он поминает роман Бальзака «Une ténébreuse affaire»[446], романы-фельетоны Габорио. И добавляет: «Точные даты тут не важны». Допустим. Но если посмотреть на дело иначе, то уместно вспомнить, что «Une ténébreuse affaire» (чья неясность предвосхищает нынешние детективы) появилась на свет в 1841 году, иначе говоря, вместе с безупречным образцом жанра — новеллой «The Murders in the Rue Morgue»[447]. Что до первопроходческой роли Габорио, то его «L’affaire Lerouge»[448] вообще относится к 1863 году… Вероятно, предыстория детективного жанра коренится скорее в мыслительных навыках и неповторимых Erlebnisse[449] Эдгара Аллана По, чем в неприязни, которую вызывали в 1799 году agents provocateurs[450] Жозефа Фуше.

Еще одно мелкое замечание: кажется, Каюа слишком уж полагается на добропорядочность членов Crime Club’a{814}. Он судит их по правилам, изложенным мисс Дороти Л. Сейере. А ведь это все равно что судить о новом фильме по гиперболам программки, о зубной пасте — по надписям на тюбике или об аргентинском правительстве — по Конституции Аргентины. Да, к Клубу принадлежат Николас Блейк{815} и Милуорд Кеннеди{816}, но за ними следуют фигуры, уже не внушающие такой уверенности: Дж. Дж. Коннинггон{817}, Картер Диксон{818} и сама упомянутая выше мисс Сейере. Первый, стремясь обогатить словесность, привносит в нее баллистику, токсикологию, дактилоскопию, искусство