Алексеич вернулся через несколько часов. Смущенно потоптался у дверей, показал билет на поезд:

– Просила купить. Сегодня едет.

– Институт, значит, побоку, – сказал я. – Самое главное – побоку!..

– Может, и не самое главное институт, Митя, – сказал Алексеич. – Проводить ее надо.

– Нет уж, хватит! Понянчился! Провожай один. Поругать ее, кстати, можешь. Мать вон очень просит.

– Ну, извини, – сказал Алексеич. – Я понимаю, конечно. Там, в тумбочке, билет на футбол. Сходи, если хочешь. Я-то не успею.

Я не пошел на матч. Я стоял на перроне, спрятавшись за киоск «Пиво-воды», и видел широкую спину Алексеича. И Полинку. Алексеич время от времени шумно вздыхал и качал головой. А Полинка что-то быстро говорила ему, улыбалась и вытирала слезы…

IX

У меня остался последний вопрос – разбор предложения. Любого предложения: своего, чужого, из книжки или из головы. Я пишу то, которое знаю назубок и могу разобрать в любое время дня и ночи, даже подвешенный вниз головой: «Их зинге ви дер фогель зингт».

– А чьи это стихи? – растягивая слова, спрашивает немка.

– Гёте! – бойко рапортую я.

– Зо, – говорит немка. – А как будет дальше?

Как будет дальше, я не знаю.

– А что стоит впереди?

Я тоскливо молчу.

– А какого цвета моя лысина?! – гремит невесть откуда взявшийся декан. – Зо?!

Это ужасно, но я не могу понять, какого цвета его лысина, и чувствую, что окончательно проваливаюсь…

Я проснулся и долго еще лежал с закрытыми глазами. Лежал и улыбался. Вчера я сдал последний экзамен. Мне негде больше проваливаться. Немка не стала спрашивать, что там впереди и как будет дальше.

– Зо! – удовлетворенно сказала она, услышав о Гёте, и поставила мне пятерку.

Я открыл глаза и увидел Гену. Он сидел против меня, на бывшей Женькиной кровати, и тоже улыбался.

– Интересно ты спишь, Агарков! – сказал он. – Списки, между прочим, вывесили. Твоя фамилия – первая. А его фамилию, – он кивнул на пустую койку Алексеича, – я забыл.

Я быстренько оделся и побежал вниз. В коридоре, возле дверей приемной комиссии, действительно висели списки. Возле них толпились абитуриенты. Свою фамилию я нашел сразу: она в самом деле стояла первой. Потом в конце отыскал: Черданцев В.А.

Рядом со мной оказалась маленькая киевлянка. Она тоже рассматривала списки, старательно шевеля губами.

– Звенько! – подсказал я и ткнул пальцем в одну из колонок.

– Откуда вы знаете? – радостно спросила она.

– Случайно. Поздравляю. И до свидания. Привет папе-генералу!

– Ой, подождите, – догнала она меня. – Вы, конечно, тоже прошли? Да?

– Конечно, прошел, да, – ответил я.

– А ваши… друзья, – она подняла на меня голубые, как небушко, глаза, – они все поступили?

– Нет. Поступил один друг. Тот, который в тельняшке.

– Как жаль, – сказала она, безуспешно пытаясь изобразить на своем милом личике скорбь. – Кстати, папа у меня не генерал, а только капитан. Я ему про все написала, про тот случай…

– Ну-у, это зря. И как меня лупили?

– Нет, – улыбнулась она. – Он, знаете, очень вас благодарил.

– Рады стараться! – щелкнул каблуками я. – До свидания все-таки.

– До свидания, – махнула рукой девчонка.

А вечером мы распрощались с Алексеичем.

– Домой теперь, Митя? – спросил он.

– Да, смотаюсь дня на четыре.

– Ну… кланяйся там. А я к сестренке, в Барабинск. Завтра уеду. Может, проводить тебя?

– Нет, – сказал я. – Чемодан легкий. Гантели Генке отдал, за мичманку. Ты ему скажи – пусть комнату эту забьет. Хорошая комната.

– Скажу, – кивнул Алексеич. – Ничего комната. Поживем.

X

Поезд пришел в мой город днем. Я вышел из вагона. Неторопливо осмотрел себя. Пофасонистее сдвинул мичманку. Переложил поближе тоненькую справку: «Зачислен на первый курс гидротехнического факультета…» и так далее.

За переходным мостом разворачивался на кольце длинный, двухприцепный трамвай. Он постоял немного и, словно успев за это время прикипеть к рельсам, рывком тронулся с места.

Я не сел в трамвай. Специально. Честно говоря, мне хотелось встретить хоть какого-нибудь знакомого. Ведь я возвращался домой первый раз в жизни. Конечно, не обязательно, чтобы кто-то хлопал меня по плечу и восхищенно орал: «Молодец, Митька! Поставлен у тебя котелок!» Нет, мне хотелось спокойных, взрослых расспросов, понимающих и достойных слушателей.

И первым я встретил своего лучшего друга Альку Григоряна. Похудевшего, коричневого и усатого. Мне не надо было ничего объяснять. Я все уже знал из письма матери. Алька сдавал в металлургический. Он набрал двадцать восемь из тридцати и не прошел мандатную комиссию. Он написал в автобиографии, что отец его – инженер-нефтяник, был арестован в тридцать седьмом, в городе Баку. Алька не знал отца, не помнил. Так и написал: не знаю, не помню, не считаю отцом. Его позвали к ректору и там сказали: учиться вы, конечно, можете. Но работать на наших предприятиях вам вряд ли удастся. Идите в пед, мы дадим справку. С такими оценками вас там с руками оторвут. Идите, какая вам разница?

Была разница, Алька хотел варить сталь. Он не пошел в пед.

Мы отошли в сторонку, к стене дома, и я поставил свой чемодан на зеленую металлическую урну.

– Ну, у тебя-то как? – спросил Алька. – Девочка рассказывала: ты шел ровно, как всегда.

– Все у меня отлично, Алька, все в порядке. Она правильно говорила.

Не мог я сейчас рассказывать ему ни про свои радости, ни про свои неровности, ни про свои болячки, ни про Полинку, которую он почему-то всегда звал девочкой. Не мог, и все.

– Пойдем, Алька, выпьем, – сказал я.

Вдоль киоска, на низкой завалинке, сидели черные, белкастые электролизники и потягивали пиво, сдувая пену на утоптанную землю с намертво вколоченной подсолнечной шелухой. Какие-то два парня по очереди пили прямо из бидона, отдувались и деловито переговаривались:

– Ну вот и порядочек. Один здесь навернем, один домой утащим.

Мы взяли по сто с прицепом и плотно друг к другу сели на чемодан. Пена в кружке лопалась и оседала с нежным шуршанием. Белая, прохладная пена, похожая на мыльную.

– Алька, – сказал я, – как же получается, Алька? Ведь дети за отцов не отвечают.

Алька молча опустил курчавую голову.

…А вторым я встретил нашего старого физика Михаила Ароновича. Он стоял на тротуаре против своего дома и, задрав крючковатый нос, рассматривал что-то на крыше. Седой, похожий на сатира. В другой раз я свернул бы в сторону. Я не любил физика. У нас в школе мало кто любил физика. На уроках он мучил нас опытами. Расставлял свои штучки, все у него щелкало, подмигивало, жужжали электромагниты, светились катодные трубки. А он, прихрамывая, метался по лаборатории, быстро писал на доске, стирал и снова писал. И ни черта невозможно было понять. На следующий день он заставлял нас повторять эти опыты, психовал и беспощадно лепил двойки.