В цирке зрители смотрели, как на совершенно темную арену вырываются быки, как с ними сражаются люди: мужчины и женщины. Кровь струей брызгала из загривка, из-под ребер быка. Настоящий фейерверк, пылающий луч! Можно было наблюдать, как красящее вещество проникает в тело животного, смешивается с его кровью. Мужчины и женщины, сражающиеся с быком, старались уклониться от струи, чтобы остаться во тьме. Те, кого бык забрызгивал кровью или на кого попадала его слюна, были обречены и могли надеяться только на чью-то помощь. Даже зарывшись в песок, они излучали ярчайший свет. А сами, ослепленные этим светом, неуклюже топтались на месте. Становились посмешищем цирка, из борцов превращались в клоунов. Дальше только от их соратников зависело, как будет развиваться игра. Но обрызганные в любом случае были пропащими. В темноте продолжалась игра с быком и сверкающим мужчиной, сверкающей женщиной. Другие участники, в меру своей сноровки, могли затянуть игру, делая ее то забавной, то захватывающе напряженной; и, в зависимости от царящего в цирке настроения, закончить гибелью человека или, под оглушительный смех зрителей, заколоть быка, уже почти достигшего своей цели. Потом все принимались дразнить выживших сверкающих людей (их называли светляками), которые плохо ориентировались в пространстве и легко переходили от грусти к веселью и наоборот. Ни одно цирковое представление не обходилось без демонстрации смешных светляков, оставшихся от прежних боев. В более поздний период, когда никто уже ничего не боялся, с ними обходились чудовищно, негуманно; но светляки сами позволяли так с собой обращаться. Одно время в лондонском Медном городе дорога к цирку и сам цирк перед началом представления освещались отнюдь не гигантскими прожекторами. Возле цирка дергались, танцевали, заманивали зрителей пылающие мужчины и женщины — живые лампионы, да и внутри все пространство цирка было иллюминировано ими, словно свечами.

У человеческих масс, которые устремились в пещеры (созданные в глинистых известняковых мергелевых слоях, в скальном основании Британских островов), память о гренландской экспедиции еще не выветрилась. Но собственного поражения они не осознавали. Когда на них напали первобытные чудища, они, конечно, ужаснулись. Однако вскоре начались карательные рейды хладнокровного Делвила; потом горожан загнали под землю; они освободились от ощущения своей уязвимости, когда на их глазах стали воздвигать первых башенных людей, когда целая флотилия с башенными людьми образовала оборонительную линию, идущую вдоль южного побережья, вверх по Дуврскому проливу и дальше на север. Еще никогда городские массы не относились к поселенцам с таким презрением. Делвил был прав, когда сказал Тену Кейру: Делу Мардука и поселенцев нанесен жестокий удар.

Началось это с Лондона. Затем пришел черед Брюсселя, Гамбурга… Градшафты, один за другим, переносили свои предприятия под землю. Затем туда же переселялись люди. На поверхности остались лишь небольшие колонии. Безграничная гордость подстегивала инженеров; и с безграничной гордостью спускались рядовые горожане под землю. Здесь на прокладке, на расширении новых шахт и штолен работало больше людей, чем в верхнем мире. Машины для производства кислорода и очистки воздуха, осветительные приборы требовали — по мере расширения подземных пространств — все больше обслуживающего персонала. Но труд вознаграждался многими удовольствиями. Лаборатории для физиков технологов биологов располагались в стороне от прочих сооружений, в слоях, наиболее близких к поверхности, — и вскоре этот район вырос до размеров маленького городка. Высокомерными и гневливыми, как никогда прежде, были мужчины и женщины, посвятившие себя науке. Они позабыли всякий стыд. И массы знали это; но, так или иначе, шли на поводу у ученых.

В Лондоне, где возникла мода на светляков, впервые появились люди, представители разных рас, которые предлагали себя покупателям в качестве рабов или крепостных. Сенаторы нуждались — для фабрик Меки и многочисленных опытных лабораторий — в человеческом материале; и обычно сами без лишнего шума добывали его в поселениях или городах. Но теперь многие мужчины и женщины добровольно отдавали себя в их полное распоряжение. Такие добровольцы постоянно пребывали во взбудораженном состоянии, в своего рода опьянении (как, впрочем, и большинство других обитателей этих подземных ярусов). Они хотели только еще более глубокого опьянения… и не знали, что им с собой делать. Приходили к домам, к дверям сенаторов и вялые тихие чудаки. Говорили то же, что и другие, но по ним было видно: сюда они попали по ошибке; прежде они много в чем участвовали, а теперь больше не хотят, сами устремились на бойню. Выглядели эти странные личности беспомощными, особенно — белые с континента. Сотрудники лабораторий, выслушав их, заковывали в ножные цепи и отправляли куда подальше. Видели, что людишки эти скверные: такие отдают себя в рабство только из отчаянья и отвращения к собственному бессилию. Как накануне Уральской войны вспыхнула эпидемия самоубийств, так же теперь распространялось это безумие самопорабощения. На площадях градшафтов, под землей, день за днем собирались маленькие кучки людей; вскоре все уже знали эти места, огороженные самими кучкующимися. То были мужчины и женщины, продающие себя в рабство. Они сами определяли, кто их может купить. Некоторые называли определенный подарок, который хотели бы получить, а на покупателя вообще не смотрели. Для сооружения новых человекобашен, для подкормки старых сенат каждую неделю покупал сколько-то таких рабов. Много рабов требовалось для экспериментов и для текущих работ в технической части города. А еще горожане, не желавшие нести трудовую повинность, покупали рабов, чтобы послать их к машинам вместо себя.

ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ МАССЫ, изливавшиеся, подобно пенным водам, в резервуары гигантских городов, не догадывались, какую судьбу уготовили им могучие человекосамцы и человекосамки, которые всё это создали и чьей милостью горожане жили. Делвил полностью погрузился в свои чудовищные планы мести, в идею борьбы против той силы, которая наслала на них первобытных тварей; во встречах сенаторов он практически не участвовал. Тен Кейр, упрямый бельгиец, предпочитал держаться в тени: разговоры с Делвилом в последний раз произвели на него гнетущее впечатление. Тена Кейра, человека душевноздорового и мужественного, оттолкнули бесчинства Делвила.

С отвращением наблюдал он и за началом сооружения одного из людей-гигантов — но вскоре отвел взгляд. Больше он в Лондон не летал. Когда однажды ему рассказали об успехах башенных гигантов, у него тошнота подступила к горлу. Он не мог слушать; и попросил, чтобы больше с ним об этом не говорили. Казалось, первобытные твари ему нравятся больше, чем такого рода оборонительные меры. Тен Кейр пытался протестовать, когда и в Брюсселе началось массовое бегство под землю. Но остановить этот процесс было не в его силах. Единственное, чего он добился, — чтобы экстатическая, на время вернувшаяся из подземных шахт толпа не уничтожила старые сооружения на поверхности. Сам он, чувствуя смутное раздражение, с маленькой группой помощников остался наверху: как он объяснил, чтобы следить за передвижениями поселенцев.

В лондонском пригороде с претенциозным названием Гренландеум, где находились технические предприятия и лаборатории (он висел в глинистых и мергелевых слоях, над головами бессчетных человеческих масс), собрались сильнейшие умы той эпохи и сосредоточили вокруг себя все субстанции, с какими может работать человек. Здесь в округе Картагон, где жили исследователи растительных энергий, безраздельно властвовал Эткинсон, холодный и мрачный тип, евнух (как о нем говорили) — по собственной воле и из ненависти к женщинам. В округе Океания, где занимались водой, аналогичную роль играл берберо-испанец Эскойес: тот самый водный человек, который в начале гренландской кампании советовал перенаправить по другому руслу Гольфстрим и обогатить солью дно океана. Изучением тепла, горения, пламени занималась Надя, человекосамка из семейства Эткинсона. В округе Тель эль-Хабс (Холм Узилища) тон задавали сразу несколько сенаторов, которых уже и людьми-то не назовешь. То были мужчины и женщины, молодые и среднего возраста, которые прежде участвовали в строительстве человекобашен, а потом — как звери, нализавшиеся крови — уже не могли забыть то, что там видели и испробовали. С кораблей-плотов и шотландских гор они без всякой охоты вернулись в трезвый и скудный ландшафт, населенный обычными людьми: двуногими, хныкающими, лишенными шерсти хилыми созданиями. Эткинсон стал евнухом из ненависти к женщинам, да и к людям вообще. Господа из Тель эль-Хабса, насмотревшись на башенных людей, вообще не хотели больше видеть себя в человеческом облике. Средства, опробованные на рабах из Узилища, они потом применяли к себе. Трибор, вернувшись с шотландской горы Глас-Маол, отказался от прежнего имени и стал называть себя Ментузи. Он больше не ел сам. Подобно тому, как телега стоит на месте и не двинется, пока не запряжешь в нее лошадь, так же и он, фигурально говоря, сделал себя телегой. Запряженной животными и растениями. Ментузи как-то сказал человекосамке Кураггаре, которая прежде звалась госпожой Макфарлейн: «Меки и его поколение правильно поступили, отказавшись от полей лесов и животных. Все, что мы можем, мы должны создавать сами. Они построили огромные фабрики, предприятия. Мы вот уже несколько столетий привязаны к этим гигантским сооружениям. Для них требуются пространство, охрана. Как же мы ими гордились! Но теперь они больше не нужны. Мы должны изменить точку приложения наших сил. Я теперь опять за поля и скотину. Пусть моя собака жрет, сколько хочет, — ведь она напитывает меня, пока остается моей. Ты же видела камни, и дубы, и целые стада, которые сбрасывались к подножию башен? Вся тамошняя живность жрала для башенных людей. Я сам готов стать собакой, если смогу еще долго заталкивать в себя всё, что изготавливается на фабриках».