Несущие конструкции устанавливались на палубах кораблей и вершинах гор; потом начиналось строительство самих башен — из живых субстанций. Впервые ученые стояли на строительных лесах галереях платформах, возведенных вокруг таких фундаментов, и давали указания, определяли необходимую дозировку турмалина, смешивали компоненты, управляли развитием животной и растительной жизни. Они испытывали восторг; инженеры биологи физики посматривали на Делвила, который, как всегда, со строго-напряженным лицом наблюдал за происходящим, прохаживаясь по стройплощадке. Скандинава, который спасся от первобытных тварей, он еще в Лондоне спросил, обещает ли тот никому не рассказывать о хранилище на фландрском побережье. Скандинав дать такое обещание отказался — и его доставили на Милл-Тонейл, замуровали в нижний слой камней и балок.

— Для тебя это привычное дело, — усмехнулся Делвил, когда жертву втащили на леса, — ты ведь уже однажды лежал под ящером. Потерпи. Ты сам знаешь, что обязан жизнью турмалиновым полотнищам. Теперь твоя жизнь послужит полезной цели.

Длинноволосый скандинав выл от ужаса, глядя на разбухающее тесто, в которое рабочие бросали мох землю доски.

— Это, мой друг, делается для того, чтобы другие, которые будут наверху, — наши мужчины и женщины — питались вами. Так что тебе, хочешь не хочешь, придется молчать.

Лицо скандинава страдальчески скривилось, но оставалось на удивление свежим:

— Пусть я и вижу только твою башню, Делвил, но восхваляю я мощь Земли. Тебе ее никогда не одолеть. Я восхваляю эту великую силу. Я чувствую, что пребываю в ней. Нет никакой границы между нею и мною. Я не боюсь. Вы меня растворите. Что же. Я хочу туда.

И когда его схватили, голого; когда огромные хрустальные клещи сомкнулись ниже грудной клетки; когда этого человека уже держали над тестом — он, в полуобморочном состоянии, продолжал бормотать хвалу Земле. Потом свисающие рука и ноги, соприкоснувшись с опарой, начали бесформенно распухать. Клещи отпустили скандинава. Он стоял… Упал на руку… Изогнулся, будто хотел подняться, оторваться от вязкой массы; но из спины у него уже торчал, как нож, отросток позвоночника; грудная клетка выгнулась бочкой. Голова погрузилась в тесто; доски, пускавшие всё новые ростки, вобрали человека в свой войлок.

Этаж за этажом возводились эти постройки. Потом башни увенчивали отборными человеческими особями, представителями сенаторского сословия. Неделями длилась такая имплантация: вмонтирование отдельного человека. Их — эти пока столь жалкие, маленькие голые мужские и женские тела — ставили на питательное стимулирующее тесто, способное вобрать в себя всё, на алчно потрескивающую вязкую массу. Основание башни своими выступами-зазубринами медленно подбиралось к человеческим ногам и рукам, но руководители стройки этому процессу препятствовали. Чем больше усиков и побегов, тянущихся от основания башни, обвивалось вокруг человеческих тел, спекалось с кожей, тем в более быстром темпе осуществлялось наращивание плоти пожертвовавших собой людей. С ними переговаривались; но речь добровольцев становилась все более невнятной-лепечущей по мере того, как увеличивался в размерах язык. Приходилась ждать, пока тело череп челюсти снова придут в соответствие друг с другом. К лицам добровольцев привязывали мощные мегафоны; но вскоре нужда в этом отпала. Кроме того, добровольцы боялись, что металлические воронки накрепко прирастут ко рту, и избавлялись от них. Голоса звучали гулко, но казались далекими неотчетливыми затухающими. Создатели живых башен хотели любой ценой добиться того, чтобы жертвы сохраняли сознание. Рост костей, расширение головного мозга, хотя и осуществлялись медленно, с торможением и паузами, постоянно создавали угрозу утраты здравого рассудка. Башенные люди часто оказывались на грани того, чтобы отказаться от духовности, от человечности — и, погрузившись в полудрему, просто разбухать, расти. Но потом опять слышался их голос, опухшие закрытые веки приподымались, мутные вопрошающие взгляды обращались к галереям, где стояли маленькие человечки, руководители эксперимента, и сперва махали яркими флагами, потом стали подавать световые сигналы, потому что башенные люди не различали уже близких предметов, предметов как таковых.

Их глазные яблоки были больше обычного человека; бурно вырывалось дыхание изо рта, который они всегда держали открытым, будто кричали. Челюсти, поначалу слишком для них тяжелые, отвисали. Редко и малыми порциями попадала им в рот пища: переваливалась через отвисшую челюсть, падала в глотку; но эти великаны, с трудом выхлебывающие жидкости и проглатывающие жесткие куски, уходили корнями в растительно-животную почву. Их ноги, начиная от бедренных суставов, от таза, были шишковатыми оцепеневшими; широко стояли эти ноги, к низу сильно расширялись, разветвлялись и, постепенно утрачивая характер человечьей плоти, врастали в почвенную массу. Оттуда в тела башенных людей поступали соки и питательные вещества. Сквозь их брюшину, мышечную ткань прорастали древесные стволы и туши животных: распространялись там внутри, вламывались в кишечник, спаивались с ним. Кровь животных, соки растений изливались в кишки, которые медленно вздымались и опадали, червеобразно сокращались и растягивались. Такое движение можно было наблюдать со стороны, на половине высоты человекобашни: медленное перемещение кишок, которые уплотнялись-приподнимались и потом, когда судорога заканчивалась, снова опускались. Кишки каждый раз тащили с собой болтающийся довесок: карабкающийся вверх кусок леса; раздувшихся, вырвавшихся из этого леса животных. Скажем, огромных лошадей, которые стояли на задних ногах (потому что передние были погребены в чреве человеко-зверя) и, высунув из человеческого тела перекрученную шею, бессознательно жевали листья, рыхлую древесину. Быки, которые, казалось, выпрыгивали из живота великана, будто бы с удовольствием утоляли свой голод, роясь в траве расположенного чуть ниже фрагмента лесного грунта; на самом деле тела их сзади выгибались кверху; то, что они пожирали, они жрали не для себя; их ляжек, ног наблюдатель бы не увидел — они исчезли в брюхе человекобашни, спеклись с ее плотью. Они стали пищеварительным органом, а рот, который великан раззевал высоко над ними, фактически превратился в отверстие соломинки для коктейля. Мошонки великанов обросли древесными кронами цветами; свой сок башенные люди изливали в круглые тела, висевшие на них словно гроздья ягод. Часто можно было видеть, как великан от избытка жизненных сил выгибается, стонет и выбрызгивает семя. Создатели живых башен постоянно пытались притормозить опасные движения, совершаемые гигантами будто во сне. На огромные обнаженные торсы — чтобы кожа не задубела — бросали кур или лебедей. Руки великанам прикрывали длинношерстными овцами. А на одном скандинавском острове из клеток выпустили — прямо на плечи человекобашни — двух живых пышногривых львов, пойманных на североафриканском побережье. Львы тут же запустили зубы и когти в шею отчаянно моргавшего великана (когда-то он был Квиком Бейкером, сыном поселенки Уайт Бейкер). Но так и было задумано — чтобы они прикрыли ему шею. Львы не смогли вытащить обратно клыки. Лапы они отцепили; но желтые тела вяло свисали вдоль залитой кровью гигантской шеи; их мех прилип к великану; лапы теперь казались утолщениями на человеческой коже. Над ними пульсировала многометровая голова башенного человека, покрытая длинными колышущимися космами. Великаны были туповатыми, практически бессловесными созданиями: они лишь оцепенело, с сопением втягивали и выдыхали воздух. Движения их отличались неописуемой вялостью. Форма рта носа ушей — как у человека; но на тело местами словно нашиты заплаты из камней, древесины. Ведь в жилах этих гигантов текла, помимо человеческой, и кровь камней, растений…