Содрогаясь, я поднялся, одолеваемый животным любопытством узнать, что же все-таки скрывает его проломленный череп. Но я удержался и накрыл ему лицо его же носовым платком.

За дверью я столкнулся со своим слугой. Я уже забыл про херес.

– Хант, – я практически вцепился в него, – на ковре в моей комнате лежит джентльмен.

– Да, сэр. Он пьян, сэр?

Я вспомнил о хересе.

– Собственно говоря, нет. Он мертв.

– Мертв, сэр?

– Да, я убил его.

– Не может быть, сэр!

– Хант, что нам делать с ним?

– Что ж, сэр, если он уже мертв, то нам мало что остается, верно? Помню джентльмена, который совершил самоубийство на этой лестнице. Яд. Кажется, это было в девяносто третьем или девяносто четвертом году. Приятный тихий джентльмен, когда был трезв. Однажды он сказал мне…

– Мне понравилась твоя речь, но я думаю, что она была немного «тяжеловесна». Как думаешь, что Бегнал имел в виду?

Это был голос Джереми. В голове у меня прояснилось. Мы все еще сидели у камина. Он по-прежнему говорил.

– …Скэйф сказал…

В семь часов Джереми поднялся.

– Не буду тебя задерживать, ты же собирался принять ванну. Не забудь спросить Ричарда про ланч во вторник, хорошо? Ой, Ивлин, если ты знаешь того, кто пишет для «Айсис» репортажи о Союзе, не мог бы ты попросить его в этот раз отозваться обо мне снисходительно?

Я попытался представить, что однажды буду гордиться знакомством с Джереми. А пока…

Антоний, который искал утраченное

Революция пришла в Сан-Ромейро поздно и внезапно. Говорили, что провозгласил ее Казарин – журналист, получивший образование в Париже. Гонцы доставили ему вести, что венские студенты изгнали князя Меттерниха и, возможно, убили его, что Ломбардия охвачена восстанием, что папа бежал, а с ним все его кардиналы. Рыбаки с побережья принесли другие байки: о том, как чужеземцы пытали мужчин и женщин в Венеции, и об ужасах, творившихся в Неаполе. А еще о том, как после бегства папы из Рима все колонны собора Святого Петра содрогнулись. Многие крестьяне божились, что все это дело рук императора Наполеона, поскольку не знали, что он уже умер.

Так или этак, но революция нагрянула в Сан-Ромейро, и Казарин вместе с народом в самый разгар дня пришли к герцогскому дворцу и кричали. Казарин кричал о свободе, а народ кричал об отмене пошлины на оливки. Затем поползли слухи, что герцог вместе с семьей тайно покинул дворец. Поэтому народ разбил железные ворота, привезенные дедом герцога из самого Милана, и ворвался во дворец. Там он нашел лишь горстку совсем молодых солдат и, поскольку те оказались не склонными к сопротивлению, убил их. А затем, раздухарившись от собственной удали, народ стал искать, чем бы еще заняться. Кто-то крикнул: «Айда в Крепость!» – потому что Крепость была тюрьмой и у каждого имелся близкий родственник, заключенный туда за какое-нибудь преступление или по глупости.

Тогда Казарин вспомнил, что вот уже десять лет в Крепости томится граф Антоний со своей госпожой. Но когда люди сломали замки и отворили темницы, то нашли там множество должников, воров и одну бедную помешанную, которая величала себя Царицей Небесной. И ни следа графа Антония или его госпожи.

И вот вам история Антония, коего друзья прозвали «Антоний, который искал утраченное». Казарин, получивший образование в Париже, составил ее отчасти из того, что знал сам, а отчасти из того, что рассказал ему тюремный надзиратель.

Он был видный, рослый мужчина, этот граф Антоний, был он хорош собой и рожден в благородном семействе. Батюшка его был в Италии важным человеком и сражался вместе с испанцами против французов, а род свой он вел, говорят, не от кого иного, как от самого папы. От своих праотцев граф Антоний унаследовал поместья и красоту, но в сердце у Антония было нечто неведомое его предкам. И друзья звали его «Антоний, который искал утраченное», потому что он, казалось, постоянно искал в будущем то, что потеряно в прошлом.

И был обручен Антоний с госпожой Елизаветой, белолицей и нежной, и он не сводил с нее печальных удивленных глаз, ибо двигалась она грациозно. И в глазах обоих светилась величайшая любовь, какой не знали предки Антония.

Но в те времена Сан-Ромейро полнился шепотками. За высокими ставнями мужчины долго засиживались за бокалами вина, поминая «Свободу» и «Единство» и прочие глупые слова. Они давали друг другу клятвы и подписывали бумаги, будучи очень молодыми и слегка разгоряченными от вина. И все это казалось графу Антонию делом благородным.

Но шепотки становились все громче, и эхо их отозвалось во дворце. И вот так случилось, что однажды, вернувшись после визита к госпоже Елизавете, Антоний обнаружил, что у дома его поджидают люди из герцогской гвардии. Они препроводили его в Крепость. Тогда госпожа Елизавета, любя его безмерно, в слезах стала умолять Герцога помиловать Антония. А когда Герцог остался глух к ее мольбам о свободе для Антония, она взмолилась, чтобы ее заключили вместе с ним, ибо, сказала она, нет темницы там, где есть Антоний, и нет свободы там, где его нет. Она ведь была еще девицей и изнемогала от любви. А Герцог, который, хотя и был в свое время великим любодеем, теперь вовсю предавался чревоугодию, испугался любви в глазах госпожи Елизаветы и выполнил ее желание. Посему Елизавету отвели в Крепость, к величайшему ее ликованию.

Все это Казарин видел собственными глазами до того, как уехал в Париж. А дальнейшую историю об Антонии и Елизавете Казарину успел поведать тюремщик, хромой и уродливый человек, – прежде чем его казнил народ Сан-Ромейро.

Антония и Елизавету заточили в темнице, вырезанной в сером камне глубоко под землей. Место было мрачное, вода монотонно сочилась с сырого потолка на сырой пол, мерзкие твари ползали по сырым стенам. У самой отдаленной от двери стены возвышалась над полом широкая каменная ступень, покрытая соломой. Здесь села госпожа Елизавета, и, когда тюремщик принес им пищу, Антоний преклонил перед нею колена и прислуживал ей. А когда они закончили трапезу, то сплели руки и говорили друг с другом. И разговор их перемежался лобзаниями. Солома на каменном помосте стала им постелью, и на ней, среди мерзких ползучих тварей, сыграли они свою свадьбу. А тюремщик изнывал от зависти, что они так счастливы в столь отвратительном месте.

Так прошла неделя, и еще одна. И щеки госпожи Елизаветы побледнели, а волосы стали тусклыми и жесткими, и каштановые волосы графа Антония побелели и покрылись грязью, и стала долгой его борода.