— К-кто это?

— Горти. — Дверная ручка завертелась. — Поторопись. Людоед сейчас вернется, быстрее.

— Горти. Я — дверь заперта.

— Ключ должно быть у судьи в кармане. Быстрее.

Она неохотно подошла к распростертой фигуре. Он лежал на спине, голова опиралась о стену, глаза были плотно закрыты и отчаянном психическом усилии отгородиться от мира. В левом кармане пиджака были ключи на кольце — и один отдельный. Этот она взяла. Он подошел.

Кей стояла моргая от света.

— Горти.

— Правильно. — Он зашел, дотронулся до ее руки, улыбнулся. — Тебе не надо было писать писем. Заходи, Банни.

Кей сказала:

— Они думали, что я знаю где ты.

— Ты знаешь. — Он отвернулся от нее и излучал распростертое тело Арманда Блуэтта. — Ну и зрелище. У него что, непорядок с желудком?

Банни стрелой бросилась к кровати, стала возле нее на колени.

— Гавана… О, Гавана…

Гавана неподвижно лежал на спине. Его глаза были бессмысленными, а его губы пересохшими и надутыми. Кей сказала:

— Он — он… Я сделала, что могла. Он что-то хочет. Я боюсь, что он… — Она подошла к кровати.

Горти последовал за ней. Бледные полные губы Гаваны медленно расслабились, затем напряглись. Послышался слабый звук. Кей сказала:

— Если бы я знала, что он хочет!

Банни ничего не сказала. Она положила руки на горячие щеки, нежно, но так, как будто бы она хотела вытащить из него что-то грубой силой.

Горти нахмурился.

— Может быть я могу узнать, — сказал он.

Кей увидела, как его лицо расслабилось, разгладилось глубоким спокойствием. Он низко наклонился над Гаваной. Внезапно наступила такая полная тишина, что звуки карнавала снаружи казались обрушились на них, ревя.

Лицо, которое Горти повернул к Кей минутой позже, было искажено горем.

— Я знаю, что он хочет. Может быть не хватит времени пока Людоед придет сюда… но… Должно хватить времени, — сказал он решительно. Он повернулся к Кей. — Я должен пойти на другую сторону трейлера. Если он шевельнется, — имея ввиду судью — ударь его своей туфлей. Желательно с ногой в ней. — Он вышел, его рука как-то странно поглаживала его горло.

— Что он собирается делать?

Банни, не отрывая глаз от коматозного лица Гаваны, ответила:

— Я не знаю. Что-то для Гаваны. Ты видела его лицо, когда он выходил? Я не думаю, что Гавана успеет…

Из-за перегородки послышался звук гитары, легонько пробежались по всем шести струнам. Прозвучало ля, его чуть подняли. «Ре» было чуть опущено. Прозвучал аккорд…

Где-то под гитару начала петь девочка. «Лунная пыль». Голос был звучным и чистым, лирическое сопрано, ясное, как голос мальчика. Может быть это и был голос мальчика. На конце фраз был след вибрато. Голос пел подчиняясь стихам, только едва следуя за ритмом, не совсем импровизация, не вполне стилизация, просто пение свободное как дыхание. На гитаре играли не сложными аккордами, а в основном быстро и легко обыгрывали мелодию.

Глаза Гаваны были все еще открыты, и он все еще не двигался. Но его глаза теперь были влажными, а не остекленевшими, и постепенно он улыбнулся. Кей стала на колени возле Банни. Может быть она стала на колени только, чтобы быть ближе… Гавана прошептал, сквозь улыбку:

— Малышка.

Когда песня закончилась, его лицо расслабилось. Совершенно отчетливо он сказал:

— Эй.

В этом единственном слове был целый мир благодарности. После этого и до того, как вернулся Горти, он умер.

Входя, Горти даже не смотрел на койку. У него похоже были проблемы с горлом.

— Пошли, — хрипло сказал он. — Нам пора выбираться отсюда.

Они позвали Банни и направились к двери. Но Банни осталась возле кровати, ее руки на щеках Гаваны, ее мягкое круглое лицо оцепенело.

— Банни, пошли. Если Людоед вернется…

Снаружи раздались шаги, удар кулаком по стенке трейлера. Кей развернулась и посмотрела на внезапно потемневшее окно. Огромное грустное лицо Солума закрыло его. И тут Горти пронзительно закричал и извиваясь рухнул на пол. Кей повернулась и увидела открывающуюся дверь.

— Спасибо, что подождали, — сказал Пьер Монетр, оглядываясь.

Зина свернулась калачиком на краю неровной кровати в мотеле и тихо плакала. Горти и Банни не было уже больше двух часов; за последний час депрессия нарастала в ней, пока не стала как горький дым в воздухе, как одежда из свинцового полотна на ее избитом теле. Дважды она вскакивала и начинала ходить, но ее колено болело и ей пришлось вернуться на кровать, бессильно уткнуться в подушку, пассивно лежать и рассматривать сомнения, которые бесконечно вились вокруг нее. Должна ли была она рассказывать Горти о нем? Может быть ей нужно было дать ему больше жестокости, больше жестокости по отношению к другим вещам, кроме мести Арманду Блуэтту? Как глубоко то, чему она учила, проникло в податливую сущность, которая была Горти? Не сможет ли Монетр с его жестокой, направляющей силой разрушить двенадцать лет ее работы в один момент? Она знала так мало; она чувствовала, что она так мала, чтобы предпринять изготовление человеческого существа.

Она желала, страстно, чтобы она могла проникнуть своим сознанием в странные живые кристаллы, как пытался делать Людоед, но полностью, так чтобы она смогла узнать правила игры, факты о форме жизни настолько чуждой, что логика похоже не срабатывала здесь вообще. Кристаллы были очень жизнеспособными; они творили, они размножались, они чувствовали боль; но с какой целью они жили? Раздави один, а остальные казалось не обращали внимание. И зачем, они творили эти свои «сны», старательно, клеточку за клеточкой — иногда для того, чтобы создать только чудовище, урода, незавершенную, неработающую безобразность, иногда, чтобы скопировать природный объект так тщательно, что не существовало практически никакого отличия между копией и ее оригиналом; а иногда, как в случае с Горти, чтобы сотворить нечто новое, нечто, что не было копией, но может быть нечто среднее, нормальное существо на поверхности и совершенно жидкое, полиморфное существо внутри? Как они были связаны с этими существами? Как долго кристалл сохранял контроль над своим творением — и как, построив его, мог он внезапно оставить его и позволить идти своим путем? И когда происходит такое редкое совпадение, при котором два кристалла создают нечто вроде Горти — когда они отпустят его и позволят жить самому по себе… и что тогда с ним станет?

Возможно Людоед был прав, когда он описывал творения кристаллов, как их сны — цельные фрагменты их чуждого воображения, построенные любым случайным способом, основанные на частичных предположениях, нарисованных ошибочными воспоминаниями о реальных предметах. Она знала — Людоед с готовностью демонстрировал — что существовали тысячи, может быть миллионы