Коллег Горбачева тоже встревожило его поведение. Его переводчик Палажченко вспоминал, что когда советская сторона (Шеварднадзе, Добрынин, Ахромеев, Черняев и другие) перешли в соседнюю комнату выпить чаю, там повисло “тяжелое молчание”. Потом Горбачев наконец заговорил, но лишь подвел итог встречи. Снова воцарилась тишина, а затем Черняев сказал: “Значит, мы зря старались? Значит, мы пошли на уступки в отношении РСМД и совсем уже приблизились к подписанию договора – только для того, чтобы теперь все это пропало даром?”

“Не кипятись, Анатолий! – отозвался Горбачев. – Нам предстоит обдумать случившееся. Я сказал, что напишу президенту письмо. Скоро я этим займусь”. Обычно Шульца в аэропорт провожал один из заместителей Шеварднадзе. На этот раз проститься с госсекретарем приехал лично министр иностранных дел[1393].

Что же случилось в Екатерининском зале? Горбачеву действительно нанесли удар, и сделал это Борис Ельцин. На заседании ЦК Ельцин обрушился с критикой на Горбачева (о чем шла речь в главе восьмой) в тот самый октябрьский день, когда Шульц прибыл в Москву. То выступление и та оголтелая травля Ельцина, которая за ним последовала, потрясли Горбачева, и он подумал, что “что-то идет не так, впереди назревает что-то нехорошее”. “Это было смутное ощущение, а Горбачев не любит смутных ощущений”, – размышлял Палажченко в 2007 году.

Кроме того, КГБ все время твердил Горбачеву, что, несмотря на все его усилия реформировать страну и покончить с холодной войной, американцы по-прежнему ведут “старую игру – пытаются подорвать советское руководство”. Тот документ Госдепартамента, которым Горбачев потрясал перед Шульцем, был не более возмутительным, чем другие документы, которыми забрасывали его сотрудники КГБ, – в том числе секретные доклады американских разведслужб, где негативно или пренебрежительно говорилось о Горбачеве или высказывались мысли о неизбежном крахе перестройки. “Горбачев до сих пор испытывает возмущение и негодование, когда вспоминает об этом”, – говорил Палажченко двадцать лет спустя[1394].

Палажченко не знал или не захотел упоминать о том, какой именно из перехваченных отчетов американской разведки так взволновал его шефа. Быть может, одним из тех документов был доклад “Программа действий Горбачева: долгосрочная перспектива”, подготовленный примерно в ту пору Робертом Гейтсом, тогдашним заместителем директора ЦРУ? Гейтс признавал, что Горбачев действительно пытается модернизировать советскую экономику, но совсем “не для того, чтобы сделать советских граждан более обеспеченными, а для того, чтобы усилить внутренние позиции СССР” и “еще больше укрепить и расширить советское влияние за рубежом”. Горбачев хочет “значительно сократить вооружения, но лишь для того, чтобы защитить существующие преимущества СССР”. Горбачев по-прежнему предоставляет миллиардные ссуды странам “третьего мира” и стремится “ослабить связи между США и их западными союзниками”. Несмотря на горбачевские реформы, коммунистическая партия “безусловно удержит за собой монополию на власть, и основные черты сталинской системы в экономике сохранятся”. Горбачев намерен превратить СССР в “более конкурентоспособного и сильного противника, каким он будет оставаться еще долгие годы”[1395].

Нельзя винить Гейтса в том, что он не сумел заглянуть в будущее, однако он почти полностью ошибся в предсказании той траектории, по которой Горбачеву предстояло двигаться в это будущее. Если Горбачев и видел нечто похожее на докладную записку Гейтса (из рубрики “Совершенно секретно”), то он на время отложил обиды. В письме Рейгану, написанном 28 октября, он назвал свои переговоры с Шульцем “деловыми, конструктивными и, самое главное, продуктивными” и сообщил, что первые десять дней декабря будут – “наиболее предпочтительным временем для моей поездки в Вашингтон”[1396].

23 ноября, когда Шульц встретился с Шеварднадзе в Женеве, атмосфера там создалась, по воспоминаниям Шульца, “абсолютно дружеская”, и им удалось уладить последние незначительные расхождения по вопросу о заключении договора. Шульц ликовал: вскоре будет ликвидирован целый класс ядерных вооружений. Горбачев согласился уничтожить 1500 развернутых боеголовок, тогда как США должны были ликвидировать только 350. Были хорошо продуманы меры контроля за разоружением: составление полных описей вооружений, инспекции на местах, уведомления за короткий срок, постоянное наблюдение за всеми местами, где было произведено данное оружие. 4 декабря, за три дня до прибытия Горбачева в Вашингтон, Шульц снова обратился к теме “информационного века”, которую уже затрагивал в беседах с Горбачевым в апреле. Большинство СМИ обошли вниманием его выступление, однако Шульц распорядился перевести свою речь на русский язык и затем вручил ее текст Горбачеву, Шеварднадзе, Ахромееву и другим членам советской делегации[1397].

Вашингтонский саммит, состоявшийся 7–10 декабря 1987 года и ознаменовавший один из самых успешных моментов карьеры Горбачева, начался совсем незаметно[1398]. В тот погожий, но холодный понедельник, когда горбачевский сине-белый лайнер Ил-62 м приземлился на посадочную полосу авиабазы Эндрюс, не звучала музыка, не отдавались военные почести: официальная приветственная церемония должна была состояться утром следующего дня в Белом доме. Ввиду жестких мер безопасности никого – даже сотрудников самой авиабазы Эндрюс – не было рядом, когда Горбачева (в темном костюме, пальто и фетровой шляпе) и его жену (в серебристой шубе до колена) встречали на пурпурной ковровой дорожке госсекретарь Шульц с женой Хеленой, а также посол Мэтлок и другие чиновники. Вместе с Горбачевыми с трапа самолета сошли Яковлев, маршал Ахромеев и бывший посол Добрынин. Единственными слушателями короткого, ничем не примечательного заявления Горбачева, в котором он выразил надежду на “конструктивный диалог и улучшение отношений”, была толпа репортеров и фотографов.

Официальные переговоры Горбачева с Рейганом тоже не принесли ничего нового. Пожалуй, в чем-то они даже регрессировали. Первое заседание во вторник утром Рейган начал, по своему обыкновению, с темы прав человека и, вручив Горбачеву список с именами советских граждан, попросил выдать им выездные визы. Далее он еще жестче, чем раньше, обозначил свою позицию по СОИ: он желал “чуть-чуть укоротить” десятилетнюю отсрочку, на которую сам же ранее согласился, и поскорее приступить к осуществлению программы. Рейган в очередной раз пустился в свои голливудские фантазии (“если бы мы столкнулись с угрозой с чужой враждебной планеты, мы тотчас бы забыли о расхождениях во взглядах и решительно объединились”), а затем высказал личную просьбу – чтобы Горбачев “сделал ему приятное: позволил еще при жизни увидеть развертывание передовой стратегической обороны”. Горбачев держал себя в руках и даже один раз поблагодарил Рейгана за “тактичность”, с какой тот затронул “деликатную и чувствительную” тему прав человека[1399].