Вайцзеккер, как и многие другие иностранные лидеры, пришел в восторг от горбачевской манеры держаться: тот излучал “сосредоточенную энергию” и не обнаруживал “ни малейшего напряжения”, его “радушный взгляд был еще более открытым, чем его слух”, это был человек “исключительно умный и вдобавок эмоциональный”. Эта встреча примечательна тем, что на ней Горбачев как будто намекнул на то, что к давно замороженному вопросу объединения Германии когда-нибудь можно будет вернуться. Когда президент Германии ритуально затронул этот вопрос, Горбачев сказал о необходимости сохранения “двух немецких государств”, однако добавил: “Что с ними будет через 100 лет, решит история”. Это позволило Вайцзеккеру публично объявить: “Для советского лидера германский вопрос не закрыт”. И, по мнению Черняева, он был прав: “Могу утверждать, что в душе [Горбачев] уже тогда и несколько даже раньше был убежден, что без решения германского вопроса… никакого международного оздоровления не произойдет”[1351].

А вот Громыко не понимал этого ни в глубине души, ни как-либо иначе, поэтому он распорядился, чтобы речь Вайцзеккера, произнесенную им на официальном обеде в Москве, урезали вдвое перед публикацией в “Известиях”. При этом Горбачев одобрил такое решение (возможно, чтобы не нарушать договоренностей с Громыко) и менять его отказался. Однако, обращаясь к Политбюро 16 июля, он подчеркивал, что важно не только уделять внимание Западной Германии, но и устроить встречу с самим Колем[1352]. Извинения Коля за сравнение Горбачева с Геббельсом, официально переданные Вайцзеккером, помогли подготовить почву, но Коль приехал в Москву только в октябре 1988 года. Старые разногласия по-прежнему сохранялись, но поражал сам тон их бесед. Горбачев заговорил о “стратегическом повороте” в отношениях между СССР и ФРГ, о разоружении и, в идеале, о роспуске и НАТО, и ОВД. А Коль взял очень личную ноту: “Мы с вами примерно одного возраста [Коль был на 11 месяцев старше Горбачева]… Наши семьи пережили войну со всеми ее ужасами. Ваш отец был солдатом, получил тяжелое ранение. Мой брат погиб в возрасте 18 лет”[1353].

Горбачев был растроган. Ему показалось, что они с Колем “сумели перейти Рубикон”, а позже, после дружеского ужина для обоих лидеров и их жен, – “расстались, как мне показалось, в самом хорошем расположении друг к другу”[1354]. Черняев дивился результату: “ни тебе ‘классовых подходов’, ни идеологических стрел, ни вообще противопоставления взглядов”. Он еще больше оценил “смелость и прозорливость” Горбачева. С двумя государственными деятелями произошла “удивительная метаморфоза”: они, “русский и немец, за каждым из которых – драматическая и масштабная, переплетенная одна с другой история двух великих народов”, встретились “на высшем уровне” и “заговорили друг с другом просто как человек с человеком” – без “тени враждебности и подозрений или стремления надуть собеседника, ввести его в заблуждение относительно своих намерений”[1355].

Помимо Миттерана и Коля, Горбачев провел особенно плодотворные беседы с премьер-министром Италии Аминторе Фанфани, министром иностранных дел Италии Джулио Андреотти и даже с государственным секретарем Ватикана (специалистом по гонениям на церковь в странах советского блока), кардиналом Агостино Казароли. Разговор с последним оказался столь насыщенно “философским”, что Горбачев решил не рассылать запись этой встречи по Политбюро (как это делалось обычно). “Не хочет дразнить гусей, – заметил Черняев в своем дневнике, использовав выражение, которое его шеф в последнее время часто употреблял, говоря о коллегах, – потому что такой разговор, конечно, был бы ими ‘не понят’”[1356]. В Западной Европе Горбачев нашел только одного коммунистического лидера, с которым ему было приятно разговаривать, и это оказался не Жорж Марше или Алвару Куньял – руководители французской и португальской компартий, все еще занимавших твердые позиции, – а Алессандро Натта, возглавлявший вольнодумную компартию Италии.

Самыми интересными получались встречи с миссис Тэтчер, которая, по мнению Горбачева, была блестящим оппонентом. В ходе ее визита в Москву, длившегося с 28 марта по 1 апреля 1987 года, они постоянно спорили, не достигая почти никакого прогресса в решении дипломатических вопросов, но от этих споров оба получали огромное удовольствие. Их многочасовая беседа в Екатерининском зале Кремля, состоявшаяся 30 марта в присутствии только Черняева и Чарльза Пауэлла, показалась последнему чрезвычайно хлесткой. “Оба не давали друг другу и не просили пощады, – вспоминал Пауэлл. – Бури, шквалы, а между ними – полосы просвета”. “Оба были в отличной форме: миссис Тэтчер разносила в пух и прах коммунистическую систему, доказывала, что ее нужно менять, нападала… на все подряд, а Горбачев ловко парировал ее удары, бросая в лицо обвинения: отсутствие демократии в Северной Ирландии, чудовищные преследования тамошних католиков. Наверное, еще никогда два человека не были так искренни друг с другом на дипломатических переговорах”[1357]. Иногда напряжение так подскакивало, что Пауэлл “думал: сейчас нас мигом выгонят отсюда”[1358]. Советы Тэтчер в отношении перестройки, на которую она возлагала большие надежды, раздражали Горбачева: она твердила, что перемены нужно продвигать гораздо смелее.

Почему же Горбачеву так нравились эти споры? Отчасти потому, что Тэтчер уделяла ему время и внимание, тогда как французы все еще не решили, как им относиться к перестройке, до Коля только-только начинало доходить, какую глупость он сморозил, сравнив Горбачева с Геббельсом, а американцы вообще не продвинулись дальше Рейкьявика и даже несколько отступили назад. А еще Горбачев нашел применение кое-чему, услышанному от Тэтчер, желая преподать урок Политбюро 2 апреля. “Мы вам не верим, – говорила она. – Мы вас боимся”. Ведь Москва вторгалась сначала в Венгрию, потом в Чехословакию, затем в Афганистан. “Вас предупреждали, чем обернется для Европы, для ее доверия к вам установка СС-20. А вы поставили ракеты”[1359]. Идея Горбачева, представлявшая собой революционный разрыв с мышлением предшественников, состояла в том, что безопасность Советского Союза зависит и от ощущения безопасности у его противников.