Кто же должен прийти на смену Гусаку – потенциальный реформатор Штроугал, или Василь Биляк, или Милош Якеш, который душил чешские реформы в 1968-м и теперь высказывался против советской перестройки? Нет, Горбачев считал, что и это не его дело. Даже после того, как сам Гусак в ноябре 1987 года, находясь с визитом в Москве, похвалил Штроугала, советский лидер и бровью не повел. Пока в Праге разворачивалась затяжная борьба за престолонаследие, Гусак просил, чтобы Горбачев позвонил ему, но тот отказывался. По словам Левека, “даже намек на поддержку со стороны Горбачева” мог бы склонить чашу весов в нужную сторону. Но поскольку такого намека не последовало, партийным руководителем был назначен Якеш[1323].

Похожая борьба в Венгрии привела к победе прореформаторских сил, но отнюдь не благодаря Горбачеву. Партийный руководитель Янош Кадар, находившийся у власти с тех пор, как советские войска подавили венгерскую революцию 1956 года, сам сделался реформатором, но ему было уже 77 лет, и он подумывал об отставке. Венгерским двойником Штроугала выступал премьер-министр Карой Грос – он тоже ожидал от Москвы хотя бы минимального поощрения. Вадим Медведев – член советского Политбюро, ведавший Восточной Европой, – посоветовал Горбачеву поддержать кандидатуру Гроса, но Горбачев опять не пожелал вмешиваться. Грос добился успеха, и его назначили генеральным секретарем, но произошло это, как заключает Левек, скорее благодаря “эффекту Горбачева”, то есть в силу общего “заразительного” влияния советской перестройки на Венгрию, чем благодаря каким-либо “прямым действиям” советского лидера[1324].

Горбачев не настаивал и на смещении Хонеккера, Живкова или Чаушеску, хотя все они, как он жаловался позднее, поставили свои государства “на грань катастрофы”. Не делал он этого потому, как он объяснял позднее в своих мемуарах, что не признавал за собой права “беззастенчиво вмешиваться в дела ‘сателлитов’”. Потому, что он и его союзники-коммунисты много раз провозглашали, что отношения между СССР и другими соцстранами должны строиться на принципах “равноправия, самостоятельности, невмешательства во внутренние дела друг друга”[1325]. Потому, как он объяснял членам Политбюро 12 февраля 1987 года, что можно и нужно отстаивать перестройку (“если нужно, то хоть сто раз”) перед всем миром, но “нажим не поможет”. Потому, как он заявил в Югославии в марте 1988 года, что мир изменился до такой степени, что теперь “уже никто не может никому ничего навязывать… Сегодня уже ни СССР, ни США не могут навязывать свою волю ни одной другой стране”[1326]. В этом смысле, утверждал позднее Горбачев, и те, кто ругал его за то, что он “предал” друзей и союзников, и те, кто ругал его за то, что он, напротив, “слишком терпимо относился” к коммунистическим дремучим вождям, “исходят из изживших себя представлений” о международных отношениях. В новом мире тому, кто желал бы вести за собой других, лучше всего “воздействовать своим примером”[1327] или, как заявил Горбачев в Политбюро 12 февраля 1987 года, позволять событиям в Восточной Европе идти своим чередом: “…естественные процессы, на них наша надежда”[1328].

В начале 1987 года Горбачев уже заговорил о “свободе выбора” как об основном принципе “нового мышления” в международных делах. Вот что он писал в книге “Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира”: “Принципиальная основа всеобщей безопасности в наше время – это признание за каждым народом права выбора собственного пути социального развития… Народ может выбрать и капитализм, и социализм. Это его суверенное право”[1329]. Сформулированный таким образом, этот принцип позволял коммунистической партии и ее руководителю говорить от лица всей страны – как это и делалось в течение десятилетий. Но вскоре Горбачев предоставит это право самому народу, начисто отказавшись от ленинизма. Между тем, выступая в июне 1988 года на XIX партийной конференции, он заявил: “навязывание извне – любыми средствами, не говоря уж о военных, – социального строя, образа жизни, политики – это опасные доспехи прошлых лет”[1330].

По-видимому, это означало, что восточноевропейские страны обладают суверенным правом сбросить коммунистическое иго – что они и сделают уже в следующем году с явного согласия Горбачева. Мог ли он не понимать, что это произойдет? Готов ли он был примириться с потерей региона, который, как долгое время считалось, имел жизненно важное стратегическое значение для СССР? Или, как выразился его помощник и биограф Грачев, “он угодил в западню отвлеченных политических формулировок, попал в плен собственного тщеславного желания осчастливить мир новой утопической идеологией”? Вот эта последняя догадка, пожалуй, весьма правдоподобна. Потому что даже если он не предвидел краха коммунизма в Восточной Европе и не желал его (а так, скорее всего, и было), то утопичной была сама его надежда избежать такого исхода. Ведь он надеялся, что перестройка в Восточной Европе восторжествует сама, без его вмешательства, которое могло бы приблизить желанный для него результат[1331].

Мышление Горбачева казалось столь исключительно возвышенным, что впору было предположить, что за ним (или рядом с ним) скрывалось нечто другое. Левек не в силах поверить, что в 1987 и 1988 годах Горбачев руководствовался “только или прежде всего ‘красотой принципа’”, тем самым нанося вред своему делу “как раз в тот момент”, когда оно “приближалось к важному поворотному пункту”[1332]. Грачев полагал, что уверенность Горбачева в том, что успех гарантирован, служила ему “оправданием за бездействие в Восточной Европе”, позволяя “избегать необходимости” вырабатывать и применять “конкретную программу” для продвижения реформ в этом регионе[1333]. Но если это так, почему же он стремился избежать этой необходимости? Одна из причин – экономическая: поддерживать восточноевропейские режимы стало очень уж накладно. Советскому Союзу больше не по карману было поставлять союзникам дешевую нефть (получалось не менее 100 миллионов тонн за пятилетку – по ценам в 4–5 раз ниже мировых рыночных), тем более что мировые цены на нефть рухнули. “Мы должны в первую очередь заботиться о нашем народе”, – заявил Горбачев членам Политбюро 18 марта 1988 года. Хотя, как позднее отмечал Шахназаров, “несмотря на идеологию и на присутствие в этих странах советских войск, наше влияние на 90 % основывалось на экономических связях”[1334].