В Москве Политбюро собралось только 29 февраля. К тому времени войска МВД уже пытались положить конец насилию в Сумгаите, но оказались плохо подготовлены: погромщики закидали их коктейлями Молотова. Политбюро решило задействовать армию, Лигачев высказался за полноценное применение силы, но Горбачев отговорил их. Задним числом некоторые утверждают, что применение силы в Сумгаите могло бы обуздать националистов-сепаратистов в других регионах вроде Прибалтики, которым еще предстояло проявиться. “Повесили бы в Сумгаите на фонарях человек двадцать – ничего бы потом не было [выступлений националистов в Грузии, Литве и других местах], – рассуждал позже экономист Николай Шмелев, который обычно восхищался Горбачевым. – Я глубоко убежден, что если бы в феврале восемьдесят восьмого года в Сумгаите вздернули этих убийц, просто без суда на фонарях, тогда к нему всерьез стали бы относиться, а тут [Горбачев] – слабый”[1283]. Но Горбачев, как всегда, не желал применять силу. Он боялся: “Когда люди не нарушают общественный порядок, надо работать с ними политически, а не разгонять их войсками… Не нужно начинать их мять военными”. Он рассчитывал на разумных граждан, особенно из рабочего класса, надеясь, что они помогут восстановить порядок. Он побуждал действовать партийных руководителей Армении и Азербайджана, которые (странное дело!) пока не обменялись ни словом. Он потребовал от Секретариата партии в Москве исследовать происхождение раздоров. И, конечно же, обратился к Академии наук, где, как Горбачев сообщил Политбюро, “этими проблемами, видимо, никто не занимается”. Возможно, добавил он, запланированный пленум ЦК по национальным вопросам все-таки стоит провести еще до XIX партконференции[1284].

Но пленум по национальным вопросам так и не перенесли. Оставшуюся часть года Горбачев, по сути, всячески убеждал коллег – да и самого себя – в том, что национализм находится под контролем. “Целостность советского государства не оспаривается”, – заявил он 3 мая. Народ по-прежнему верен Советскому Союзу и коммунистической партии. Иначе почему бы и армяне, и азербайджанцы обращались за помощью к Москве? Он не считал, что при большей демократии дело только усложнится. Напротив, он был уверен, что к националистическому произволу приводит отсутствие демократии[1285]. Он считал, что при тирании межэтническая вражда долго накапливается, не находя себе выхода, а потом все-таки взрывается, но победа демократии поможет предотвращать геноциды. Брожения в Карабахе произошли не из-за перестройки – к ним привел застой, противоядием от которого как раз являлась перестройка. 13 октября, говоря о волнениях на национальной почве в других регионах страны, Горбачев заверил Политбюро: “Положение не такое уж кризисное”[1286].

Несмотря на эти заявления, Горбачев был встревожен. 21 марта (за три дня до того, как в Кремле рвануло дело Андреевой) он предупреждал, что на карту поставлена “судьба нашего многонационального государства”: “Достаточно всего одной искры, чтобы вспыхнул пожар”[1287]. “Обстановка [в Нагорном Карабахе] выходит из-под контроля”, – заявил он 4 июля. “Виноваты мы с вами, – сказал он на заседании Верховного Совета СССР 18 июля, – потому что должны были видеть процессы вовремя, вовремя решать их”[1288]. “Интеллектуалы обанкротились, – откровенничал Горбачев в начале октября с Черняевым и Шахназаровым. – Ничего предложить ведь не могут. Ничего такого, чтоб вело к решению”. Но он и сам не знал решения. Он просто хотел, “чтоб не дошло до крови, чтоб начали говорить друг с другом”. Но добавлял: “Если б знал [решение], я не посчитался бы ни с какими установлениями и с тем, что есть, что сложилось. Но я не знаю!”[1289]

После завершения XIX партконференции и до конца года Горбачев проталкивал политические реформы гораздо энергичнее, чем когда-либо продвигал реформы экономические. Из своего крымского отпуска, длившегося весь август, он посвятил плаванию и отдыху на пляже в общей сложности два дня, некоторое время уделил сочинению короткого нового очерка – “О социализме”, но почти сразу взялся за перекройку партийного аппарата[1290]. Штат ЦК состоял из 3000 человек – его предстояло урезать больше чем вдвое. Из множества отделов ЦК, отвечавших за разные стороны общества и экономики, следовало оставить всего два: социально-экономический отдел, уже лишенный управленческих прав (отныне ему поручалось заниматься только обществознанием), и аграрный отдел. Два международных отдела (один из которых занимался отношениями между капиталистическими странами и третьим миром, уделяя особое внимание неправящим компартиям, а второй ведал соцстранами) сольются в один. Три идеологических отдела тоже объединятся. Позднее Горбачев добавил к заново сформированному аппарату ЦК оборонный и государственно-правовой отделы. Если же говорить о местных парторганизациях – областных, городских и сельских – по всей стране, то Горбачев надеялся существенно сократить число местных аппаратчиков – примерно на 800–900 тысяч человек[1291].

Между тем Политбюро тоже ждали чистки. Громыко, Соломенцев, Демичев и Долгих – все эти ветераны-консерваторы – должны “уйти по собственному желанию”. Воротникова назначат председателем президиума Верховного Совета РСФСР (“пусть он продолжает ворчать”, сказал в августе Горбачев Черняеву). Лигачев, курировавший (на пару с Яковлевым) идеологию, теперь возглавит аграрный отдел (это кладбище для тщеславных руководителей, откуда сам Горбачев вырвался только благодаря заступничеству Андропова). Но, так как оставлять идеологию в ведении одного только Яковлева было опасно (это разозлило бы консерваторов), Горбачев решил перевести его в международный отдел, а надзор над идеологией передать Вадиму Медведеву. “Ох, хитер!” – восхищался в дневнике Черняев[1292]. Зато другой ход оказался чреват катастрофическими последствиями. Председатель КГБ Чебриков получил почетное повышение (а по сути, отставку), сделавшись секретарем ЦК. По наущению Александра Яковлева Горбачев посадил на место Чебрикова Владимира Крючкова, который в августе 1991 года возглавит неудавшийся антигорбачевский путч.