Он подошел взволнованный и раскрасневшийся, слезы ярости еще стояли в его глазах, но, оказавшись передо мной, быстро пришел в себя.

– Стыдно, – проговорил я, – ударять служку, который не смеет ответить подобным.

Конечно, мне следовало бы начать с царя Зевса, но бог, в конце концов, предпочитает воспитанных царей. Насколько было видно, я попал в цель.

Ипполит ответил:

– Да, отец. Я знаю, но и козленок не мог ничего сделать. А это как?

– Он просто звереныш, лишенный разума и чувства смерти, – отвечал я. – И ради бессмысленного скота ты решил ограбить Царя небес?

Сын поглядел на меня материнскими глазами и ответил:

– Нет, он все знал и глядел на меня.

Я не мог быть с ним мягок – ради него самого.

– Ипполит, – проговорил я. – Ты прожил на свете семь лет, и за все это время я даже пальцем не прикоснулся к тебе. Так я поступал потому, что люблю тебя, но именно по этой причине сейчас я тебя выдеру.

Он невозмутимо глядел на меня, пытаясь понять.

– Ты прогневил бога, – сказал я. – И кому-то придется из-за этого пострадать. А именно – тебе. Ты ведь не хочешь остаться без наказания, чтобы бог прогневался на народ?

– Если уж так надо, – отвечал он, – пусть это буду я.

Кивнув, я сказал:

– Хороший мальчик.

– Но почему? – спросил он, поглядев вверх на меня. – Зачем Зевсу проклинать людей, не сделавших ему ничего плохого? Ты бы так не поступил.

Вняв этим словам, я услышал собственный голос:

– Я не знаю причины. Такова природа необходимости. Я видел, как колебатель земли Посейдон разрушил Лабиринт, сокрушая и добрых и злых. Людям неведомы законы богов. Человек – это всего только человек. Иди сюда, скорее закончим с делом.

Я знал, что это необходимо, но мне было трудно наказывать его. Я должен был оставить на теле сына синяки – чтобы все видели воздаяние. Он даже не пискнул. Потом я сказал:

– Ты принял наказание по-царски, и царю Зевсу это понравится. А теперь не считай, что получил ни за что, но всегда почитай богов.

Глотнув, он сказал:

– Значит, теперь бог не проклянет народ и я могу взять козленка?

Попытавшись сохранить терпение, я отослал его к матери. О событии говорили не менее месяца, да и потом не забыли. Ипполита служила Артемиде, покровительствующей малым зверям, так что это был словно подарок для ее врагов, в основном являвшихся и моими. Они пользовались ею, словно оружием. Все они принадлежали к числу прежних властителей, чью власть над крестьянами и слугами я ограничил; они ненавидели перемены и завидовали новоявленной знати с Бычьего двора – их юности, веселью, знакомству с дальними краями. Не будучи дураками, те в свой черед ощутили это и – нетрудно понять – приняли сторону амазонки. Словом, там, где прежде враждовали муж с мужем, во дворце образовались две враждующие партии.

Я знал, что Ипполите нередко приходится терпеть булавочные уколы, наносимые втайне теми, кто не смел обнаружить свою враждебность открыто. На этот раз речь шла не о прислуге, которую можно отослать прочь. Теперь она уже не таилась от меня. Дикость оставила ее, Ипполита умела рассуждать с мужским разумением, заботясь о выгоде и моей и моего сына.

При всем своем недовольстве я старался проявлять удвоенную осторожность, когда выносил приговоры, чтобы поддержать нужное равновесие и не дать врагам дополнительного повода обрушиться против нее. По-моему, когда Ипполита выезжала в горы, за ней посылали лазутчиков: подглядеть, не совершает ли она там тайные обряды. Я знал, что они пытались прибегнуть и к помощи мальчика; не зная лукавства, он рассказывал нам, о чем его спрашивали, хотя не понимал смысла вопросов. Матери его нечего было таить; опасность крылась в его невинности; ее подруги, любившие посмеяться, могли высказать что-нибудь неразумное, а его фантазиями мог бы воспользоваться коварный ум. Я не стал предостерегать сына: он был чист, как вода, и мое предупреждение сразу всплывет, только вызвав еще большие подозрения. Пришлось полагаться на его собственную натуру, не позволявшую опираться на тех, кому он не доверял.

Я привык вытаскивать врагов на дневной свет и открыто сражаться с ними. Собственная осторожность раздражала меня. Но с севера по-прежнему приходили слухи – по большей части вздорные и дурацкие, за которыми, однако, крылось зернышко истины. Когда близка буря, береги свой корабль.

Вскоре я узнал, в чем дело, точнее, получил весть от Пирифоя. Он прислал ко мне брата своей жены с письмом, снабженным царской печатью… Тот передал мне депешу, лишь когда мы остались вдвоем. Она гласила:

Черноплащники повернули на юг. Сдвинулись племена, живущие к югу от Эвксинского моря. Они идут к Геллеспонту, и проливы едва ли их остановят. Тогда они достигнут Фракии в этом году. Не рассчитывай, что зима замедлит вторжение: голод и холод могут поторопить их. Остальное тебе расскажет Каунос.

Я повернулся к дожидавшемуся этого мгновения лапифу. Он сказал:

– Пирифой написал не все. Слушай. Пусть Тесей передаст своей госпоже, что воительницы Сарматии, служанки богини, едут с мужами своего народа. Их возглавляют Лунные девы.

Я не стал ничего говорить Ипполите, полагая, что времени на беспокойство будет довольно. Ей, как и всем прочим, я сказал, что Каунос проезжал мимо и остановился у нас по дружбе. Но как только мы оказались в ту ночь в постели, она сказала:

– Ну, что случилось? – И выудила из меня всю историю. Она могла кожей чувствовать мои мысли.

Услыхав все, Ипполита долго молчала в моих объятиях. А потом сказала:

– Наверное, вновь прилетела длинноволосая звезда.

– Что? – спросил я ее. – Неужели Лунные девы уже оставляли свои святилища?

– Так говорят. Это было давно – столько лет нужно дубу, чтобы вырасти, состариться и умереть, – тогда люди Понта жили за горами на берегу другого моря. Тут прилетела эта звезда, огненные волосы ее струились по всему небосводу, она увлекала людей, словно прилив. Жрицы тех лет поняли знамение и увидели, что страну нельзя защитить от орд киммерийцев, и повели свой народ, сражаясь во главе его. А когда они достигли Понта, часть звезды оторвалась и упала на землю. Тогда они заняли землю и удержали ее.

Я вспомнил громовой камень. Но она не хотела говорить с мужчиной о священных предметах.

– Это не шутка, – проговорил я, – если целый народ собирается пересечь Геллеспонт. Потом их ждет Фракия, дикая родина свирепых воинов. Их остановят где-нибудь к северу от Олимпа. Мы не увидим врагов.

Она притихла, но не настолько, чтобы можно было сказать, что она уснула. Я ощущал думу ее сердца – так же как она чувствовала мою.

– Что с тобой, маленькая львица? Чего ты боишься? Твоя честь дорога мне не менее своей. Я никогда не попрошу тебя биться против былых подруг, даже если они возьмутся штурмовать Скалу. Если до этого дойдет, настанет твое время стать женщиной – слабой, заботящейся о ребенке. Или оракулы запретят тебе драться на чьей-либо стороне. Предоставь все мне.