Она промолчала. Но я бы навеки осудил себя, если бы провел ночь, так и не сумев согреть эту женщину. Дом Миноса еще не порождал ни сына, ни дочери, в которых не было бы хоть чуточку огня Гелиоса, от корня которого пошел этот род. Я служил там своему царству. Быть может, если бы я совершил свой долг побыстрее, не пытаясь ничего приукрасить, и не стал будить бы этот огонь, очертания будущего переменились бы. Но мне было жаль Федру, ведь судьба властвовала над ней, как и надо мной. Кроме того, душа моя жаждет победы во всем – и в этом деле тоже. И ни одному из людей не избежать своего конца, предопределенного со дня рождения.

Дни мои были полны дел, которыми я так долго пренебрегал. Когда мы встречались, Федра была тиха и ласкова, эта милая и изящная манера, которой учат знатных дам на Крите, предназначена всякому мужчине. Она редко смотрела на меня. При дневном свете мы с ней не говорили о том, что было ночью, и у нас не было любовных секретов.

Впрочем, у ночи свои законы; так что, когда настала пора расставаться, я мог бы и загоревать… Если бы не возвращался домой.

В эллинских землях царил покой, и, поскольку люди не могли присутствовать на моей свадьбе, я превратил в великое пиршество Истмийские игры, черед которых настал в том году. Совершив гекатомбу[126]черных быков, я посвятил праздник Посейдону и объявил, что отныне его будут справлять через год. Таким образом, я порадовал народ зрелищем, не связывая его со своим браком, что могло бы задеть Ипполиту и нашего сына.

Когда он начал везде носиться, даже мы с его матерью, гордившиеся бесстрашием сына, нашли его подвиги слишком смущающими наше спокойствие. В пять лет он удирал из крепости, чтобы полазить внизу по скалам. В шесть украл рысенка из логова в расщелине, а потом, услышав горестные стенания кошки, отправился возвращать ей пропажу. Кто-то успел остановить Ипполита и этим спас ему жизнь. Когда зверек умер, он плакал, хотя любые синяки переносил без слезинки.

Чуть погодя его хватились перед сном. Нянька сперва умолчала об этом матери, та попыталась поначалу скрыть от меня. Когда сделалось поздно, я вывел дружину и приказал обыскать Скалу. Луна светила, как солнце днем, но отыскать его нигде не могли – так сказать, ни шкурки, ни волосинки. Ипполита ходила, обхватив себя руками, то и дело теребила косу и бормотала лунные заклинания Понта. Потом она посмотрела наверх, схватила меня за руку и показала. Мальчик сидел на крыше дворца, спустив ноги между двумя зубцами; неподвижное, словно каменное, лицо его было обращено к небу. Мы побежали наверх и к нему приближались на цыпочках – чтобы не испугать. Ипполита знаком попросила меня молчать и негромко свистнула. Тут он поднялся и легкой поступью – невесомой, словно во сне, – приблизился к нам. Испуг заставил меня рассердиться, но в общем молчании, глядя на это спокойное лицо и расширившиеся глаза, я не мог возвысить голос. Поглядев на нас обоих, он спросил:

– Что случилось? Я был в полной безопасности. Владычица находилась рядом со мной.

Я позволил матери увести его, потому что она лучше понимала сына, но увязавшийся за ними дворцовый люд – несколько человек – все слыхал и пустил слух, что мальчика учат ставить богиню выше богов.

Для подобных слухов время было самое неподходящее: у Федры родился ребенок.

Я сплавал на Крит, чтобы посмотреть на него, бойкого малыша с хохолком черных волос на макушке; няньки сказали мне, что такие волосы выпадают и сменяются настоящими. Мне он показался настоящим маленьким критянином. Федра была довольна им и собой и показалась мне еще более спокойной. Но теперь мне было о чем подумать. Мы назвали его Акамантом – имя это носили критские цари, а в том, что ему предстоит править островом, нечего было и сомневаться. Но материковые царства в сердце своем я уже отдал Ипполиту, не считаясь с предстоящим разделом моих владений.

Я не сомневался, что народ предпочтет его иноземцу, если Ипполит попытается хоть как-нибудь угодить людям. Внешне он был самым чистым эллином, об отваге его уже говорили, он даже научился прилипать к спине своего кентаврийского конька, как мальчишки Старого Ведуна. О делах он еще не думал и знать их не хотел, но уже видел людей насквозь и мог определить лжеца, еще не понимая сути его лжи. Я привык присматриваться к тем людям, которые не нравились Ипполиту. Но тайная странность не оставляла его, наплывая и отлетая, как облако.

Однажды ночью, в постели, я завел об этом речь с его матерью.

– Конечно, – сказал я, – он должен чтить Артемиду. Я рассержусь на него за тебя, если это окажется не так. Но перед народом он должен воздавать ей только должное и обнаруживать почтение к олимпийцам. Ты знаешь, что зависит от этого.

– Тесей, – сказала она, – я знаю, люди говорят, что я научила его тайному поклонению. Но ты должен знать, что мистерия не для мужчин. То, что кроется в нем, принадлежит ему одному.

– Все дети рассказывают себе сказки. Надеюсь, он вырастет и забудет их. Но они тревожат меня.

– Девочкой, – отвечала она, – я сумела поверить, что у меня есть подружка. Но я была одинока, а он, и оставаясь в одиночестве, поет от радости. Он успевает подружиться со всеми, а потом что-то приходит, и все остальное для него точно отступает. Я видела, что начинается все с долгого взгляда – на цветок, птицу, горящее пламя. Словно бы кто-то вызывает его душу из тела.

В темноте я огородил себя знаком от сглаза:

– Значит, это колдовство? Нужно отыскать, кто колдует?

– Но тогда он наверняка был бы чахлым. Погляди, он и сильнее и выше, чем все его сверстники. Я говорила тебе – ему сопутствует бог.

– Он сказал – владычица. Ты была жрицей, можешь ли ты получить предзнаменование… Хотя бы какой-нибудь знак!

Она ответила тихо:

– Тесей, тогда я была девой. Богиня не станет разговаривать со мной. Прозревать я могла иногда, во время пляски. Но все это осталось возле Девичьего утеса.

Вскоре после этого разговора я услыхал какой-то шум на дворе, он был приглушенным, словно бы люди не хотели возвышать голос. Ко мне вошел один из дворцовых вельмож, с ним был служка, помогавший жрецам в святилище Зевса. На его руке кровоточил порез. С деланым унынием на лице, которое не могло скрыть полных довольства глаз, мой приближенный сообщил, что мой сын провинился. Мальчишка отыскал связанного для жертвоприношения козленка и принялся ласкать его. Когда служка явился, чтобы отнести животное к алтарю, Ипполит попытался помешать ему. Тот продолжил, как и положено, свое дело. Тогда Ипполит в ярости выхватил свой игрушечный кинжал и набросился на него.

– Нам повезло, – придворный смаковал слова, как вино, – что мальчик набросился на служку, а не на жреца.

Конечно, провинность была не слишком уж велика, но речь шла о святотатстве, и о проступке уже знал весь дворец. Не говоря уже о том, что грех сулил нам неудачу, сын просто не мог придумать ничего худшего, чем оскорбить царя Зевса. Ради безопасности его матери и чтобы бог не потерпел бесчестья, мне следовало совершить правосудие перед людьми.