Брак оказался вполне удачным. Мисс Тоттон многого не ждала, но Фрэнсис Альбион словно обрел, казалось, вторую жизнь. Но даже при этом он был глубоко потрясен, когда в шестьдесят восемь лет услышал от жены, что та на сносях.

«Такое бывает, Фрэнсис», – с улыбкой сказала она. В честь отца дочь назвали Фрэнсис, а по моде того времени ее всегда знали как Фанни.

Больше детей не было. Фанни, следовательно, являлась наследницей. Старый мистер Альбион был счастлив, поскольку получил дочь, которая в его годы вызывала в нем известные приятные восторги. Мать Фанни тоже обрадовалась: мало того что у нее появился предмет любви, она стала матерью будущей хозяйки Альбион-Хауса, что было намного лучше роли няньки-жены престарелого джентльмена. Аделаида была счастлива, потому что и у нее появился объект для любви. Мистер Тоттон из Лимингтона был в восторге, так как теперь его дети, ровесники Фанни, обзавелись близкой родственницей, которой предстояло унаследовать одно из окрестных поместий. Да что говорить, счастлива была даже сама богатая и любимая Фанни. Так и полагалось. Все, что ей следовало делать в столь благоприятных условиях, – оправдывать чаяния окружающих.

Фанни было десять, когда умерла мать. Семья оцепенела не только от скорби, но и от тревоги за будущее ребенка.

«Что нам делать?» – кричал сестре Фрэнсис Альбион.

«Жить долго», – сурово отвечала та.

Обоим это удалось. Фанни не осиротела. Хотя Фрэнсис с Аделаидой больше напоминали дедушку и бабушку, дома царили мир и покой. Если стареющий отец впадал в известное уныние и становился немощным, то ее собственная живость, присущая юности, и частое общение с Тоттонами позволяли с легкостью преодолеть его влияние. И если тетушка Аделаида повторялась в речах, то Фанни все равно был мил ее острый, как и прежде, ум.

И еще была миссис Прайд.

Миссис Прайд. Всех ли экономок называли «миссис» независимо от того, состояли они в браке или нет? Фанни ни разу не слышала иного. Это было почтительным обращением – признанием того, что в границах своих обязанностей экономки являлись хозяйками дома. И не существовало ни тени сомнений насчет того, кто управлял Альбион-Хаусом. Миссис Прайд.

Она была очень красивой женщиной: высокая, с элегантно уложенными седыми волосами и величавой поступью; любой мужчина мгновенно понял бы, что у нее великолепное тело. Единственной причиной того, что она не вышла замуж, по всей вероятности, было то, что она предпочитала хозяйничать в особняке, нежели вести куда более тяжелую жизнь в качестве жены фермера, или лесного арендатора, или даже лимингтонской лавочницы.

Она всегда держалась почтительно. Если надо было сменить простыни, она обращалась за разрешением к Аделаиде. Когда наступала пора весенней уборки, спрашивала, какой день будет удобным. Даже если бы грозила рухнуть дымовая труба, она учтиво спросила бы у Фрэнсиса, что ей делать. Она знала каждый закуток и щель, каждую балку, все припасы и расходы. По сути, хозяйкой Альбион-Хауса была миссис Прайд, а сами Альбионы в нем только жили.

Для Фанни она стала второй матерью. Фанни не понимала этого годы. Если миссис Прайд решала прогуляться и Фанни шла с ней, то миссис Прайд присаживалась, чтобы девочка поиграла в воде у брода. Завидев в Лимингтоне рисовальные принадлежности, она позволяла себе вольность купить их просто на случай, если Аделаида вдруг пожелает подарить их Фанни. В церкви, после службы, она сообщила священнику о ее успехах в рисовании и кротко предположила, что было бы неплохо видеть в доме наставников и по другим предметам, а мистер Гилпин мгновенно понял намек. Миссис Прайд действовала столь незаметно и эффективно, что Фанни было почти пятнадцать, а она все считала ее любящей, дружелюбной особой, которая следит, чтобы она была одета и сыта, и всегда рада ее обществу, когда ранним вечером сидит в своей маленькой гостиной за чаем и восхитительным печеньем с бренди.

Фанни глянула на отца. Тот, высказавшись, закрыл глаза. Такая нерешительность казалась немного странной, если оглянуться на его жизненный путь. Даже сейчас он порой рассказывал ей о своих путешествиях, расписывая пышный французский двор при Людовике XV, или бурлящий порт Бостона, или плантации Каролины. Он все еще хранил в памяти выдающиеся события.

«Помню волнение в Лондоне в сорок пятом, – делился он, – когда шотландцы попытались совершить бросок на юг под командованием Красавчика принца Чарли». Похоже, ему было что сказать по поводу всех британских побед на море и в Индии, а когда Фанни была маленькой, он красочно расписывал их, и так она, сама того не ведая, узнала от него многое об истории своей эпохи.

Ей было грустно наблюдать его увядание, но отрадно быть рядом в годы заката.

– Может быть, ты познакомишься в Оксфорде с красивым кавалером, – нарушила тишину тетя Аделаида.

– Может быть, – рассмеялась Фанни. – Сегодня мистер Гилпин сказал, что я влюблюсь в бедного профессора.

– Но, Фанни, ведь мисс Альбион так не поступит?

– Нет, тетя Аделаида. Вряд ли.

Она любила тетушкино аристократическое лицо. Надеялась, что и сама когда-нибудь будет выглядеть так же. Ей казалось, что жизнь Аделаиды не могла быть особенно счастливой, но та никогда не жаловалась. Если миссис Прайд управляла домом в практическом смысле, то тетя Аделаида все же была его родовым стражем – поистине ангелом-хранителем.

Фанни превыше всего ценила такие вечера, когда отец дремал или ложился в постель, а они с Аделаидой тихо сидели вдвоем. Безмолвный старый дом; тени, подобные знакомым призракам, всегда отбрасываются свечами на панели в одних и тех же местах. В такие минуты тетушка всегда начинала рассказывать. Начала и сейчас.

Фанни улыбнулась. Тетушка вновь и вновь повторяла одни и те же истории, но Фанни всегда была рада послушать. Наверное, потому, что отцовские рассказы, хотя и были интересны, касались только его собственной жизни, тогда как Аделаида затрагивала более далекое прошлое – свою мать Бетти, бабушку Алису, многовековую историю наследия Альбионов. И поражало то, что в изложении тети Аделаиды все это звучало так, словно происходило вчера.

«Моя мать родилась сразу после возвращения короля Карла Второго», – могла сказать Аделаида. С тех пор прошло больше ста тридцати лет, но Бетти Лайл была живым воспоминанием. Аделаида сорок лет делила с ней этот дом. «Кресло, в котором ты сидишь, было ее любимым», – говорила тетушка. Или же как-то днем в саду: «Я помню день, когда мать посадила этот розовый куст. Было солнечно, совсем как сейчас…» Сам дом как будто превращался в живое существо. «Кирпичом этот дом облицевал бабушкин отец, когда та была маленькой. Но он сохранил балки и эти старые панели, – кивала она на стену, – какими они были при королеве Елизавете. Конечно, в похожую ночь, – и дальше следовало живое личное описание жуткой фигуры в красном и черном, – именно эту комнату покинула старая леди Альбион, чтобы заставить графство примкнуть к испанской Армаде».

Как было не любить такую родовую историю? Но – и тут обозначалось истинное различие между отцовскими и тетиными рассказами – Аделаида выражала сильнейшие чувства по отношению к людям, о которых шла речь. Она рассказывала Фанни, как этот познал лишения, а та скорбела по потерянному ребенку, и призрачные фигуры, населявшие дом, становились друзьями, чьи горести и радости можно было разделить и кого, будь такое возможно, хотелось поддержать и утешить.