Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Смекайло насупился:
— Ах, так? Ну ничего, я перехитрю их. Буду подсовывать бормотограф под окна. Эта машинка еще себя оправдает»[361].
Но эта тема больше касается теории литературы.
Очередная тема внутри этого кейса ещё интереснее, потому что она посвящена мудрости. Довольно давно сформировался образ писателя-учителя. И вот от человека, книга которого понравилась обществу, стали ожидать мудрости в прочих отраслях человеческой деятельности. Мой добрый товарищ В. говорил, что ему постоянно звонят с разных радиостанций, чтобы узнать его мнение о глобальном потеплении или компьютерных играх — то есть даже не о древнерусской литературе, в которой он разбирается, а о молекулах того облака тем, что интересует массовые медиа.
И в писателе предполагают мудрость по всем этим вопросам.
В медиа, впрочем, остроумие ценят больше мудрости, но читатели всё же на мудрость писателя надеются — несмотря на то, что писатель Толстой многих смутил своими мыслями об искусстве вообще, Шекспире и музыке в частности, воззрениями в области семьи, брака, военного дела и сельскохозяйственной деятельности.
Многие писатели разочаровывали не тем даже, что создавая нравственные романы, оказывались людьми сомнительной нравственности, а тем, что вдруг говорили глупости.
И вот кейс — как обывателю уместить мысль о том, что знаменитый писатель может оказаться попросту неумным человеком. Даже не глупым, а просто говорящим время от времени неумные вещи. В голове это уместить проще, чем в сердце.
Оттого сердце просит объявить не очень умные слова умными в достаточной степени.
Есть ещё тема, связанная с кредитом доверия к высказыванию. Например, одно дело — писатель П, скрывшийся в башне д'ивуар. К нему применимы одни критерии оценки слов, другие применимы к какому-нибудь писателю, что собрался пасти народы. Собственно, работа с народом более востребована и куда лучше оплачивается, чем опыты со стилем в сочинении выдуманных историй.
К нашему гипотетическому писателю А. применялись всяческие придирки, что он, обличая советского человека, был не то что таким советским человеком, а получил множество премий за формирования этого человека. На это можно возразить, что бывали и раскаявшиеся разбойники, а на это можно возразить, что ритуала раскаяния не было совершено, а, наоборот, бывшим работникам идеологического фронта свойственно мягко дистанцироваться от своей работы, перелагая всю ответственность на какого-нибудь гигантского красного человека, похожего на кустодиевского большевика.
Эта тема исследования вызывает много бестолковых споров, а по мне так все имеют право на суждение и высказывание, только все высказывания и суждения рассматриваются без оглядки на то, приятен ли нам их автор или нет.
Так и какой-нибудь людоед может правильно ответить на вопрос «Который час?», а просветитель-душелюб солгать по важному вопросу.
Наконец, есть самая важная (на мой взгляд) проблема. Что делать обывателю в том случае, когда он сталкивается с необычным феноменом, который ему непонятен.
Чаще всего он склонен обвинить окружающий мир в том, что он работает плохо, что-то не нравящееся нужно запретить, а неприятных людей наказать. Это естественно и никаких возражений не вызывает.
К сожалению, аргументация, которую придумывает обыватель, сделана из странной субстанции и палок. Обыватель засовывает руку в Интернет, как в дупло, и нашаривает там давно не действующий Закон об авторских и смежных правах. Он извлекает откуда-то цитаты и плохо пережеванную чужую мудрость.
Беда, если все эти процессы движутся только страхом обывателя перед мирозданием в лице неприятных людей и конечности собственной жизни. От недоверия, собственной неуверенности, нелюбви (если одним словом) никакого толку не выходит.
Но есть и прекрасные люди, честные обыватели, для которых всякий увиденный случай — повод спокойно разобраться, как устроен мир.
Как-то он всё-таки устроен, если пока ещё существует.
26.06.2017
Хотение (о том, как обыватель убеждает себя в реальности желаемого)
Тут уже подсказывается русское решение вопроса, «проклятого вопроса», по народной вере и правде: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве», вот это решение по народной правде и народному разуму.
Фёдор Достоевский, речь, произнесённая 8 (20) июня 1880 года на заседании Общества любителей российской словесности.
Викентий Вересаев в своих воспоминаниях пишет, между прочим, об адвокате Плевако.
Одна из самых цитируемых историй о Плевако (по фольклорной жестокости утрачивающая имя Вересаева в пересказах), звучит так: «Прокуроры знали силу Плеваки. Старушка украла жестяной чайник стоимостью дешевле пятидесяти копеек. Она была потомственная почетная гражданка и как лицо привилегированного сословия подлежала суду присяжных. По наряду ли или так, по прихоти, защитником старушки выступил Плевако. Прокурор решил заранее парализовать влияние защитительной речи Плеваки и сам высказал всё, что можно было сказать в защиту старушки: бедная старушка, горькая нужда, кража незначительная, подсудимая вызывает не негодование, а только жалость. Но — собственность священна, всё наше гражданское благоустройство держится на собственности, если мы позволим людям потрясать её, то страна погибнет.
Поднялся Плевако:
— Много бед, много испытаний пришлось претерпеть России за её больше чем тысячелетнее существование. Печенеги терзали её, половцы, татары, поляки. Двунадесять языков обрушились на неё, взяли Москву. Все вытерпела, все преодолела Россия, только крепла и росла от испытаний. Но теперь, теперь… Старушка украла старый чайник ценою в тридцать копеек. Этого Россия уж, конечно, не выдержит, от этого она погибнет безвозвратно.
Оправдали»[362].
Не так редко, даже сейчас, когда общественный пантеон устоялся, приходят новости о том, что произведения, известные нам с детства, написал кто-то другой. Не то, чтобы это переворачивало наш мир, не то, чтобы погибала от этого Россия, но множество людей начинают яростно спорить. Потому что книга или картина вдруг становятся совсем другими, будто дом твой отсудили родственники. Это странная особенность социологии искусства — картина всё та же, а чувства обывателя уже другие.
Да вот, к примеру, нам сообщают: «Научные исследования приблизились к доказательству, что авторы трех икон Звенигородского чина и знаменитой „Троицы“, которую, вероятнее всего, написал Андрей Рублев — разные». Это как если бы выяснилось, что Одиссею написал Гомер, а Илиаду — ещё один, неизвестный нам автор. В этом, казалось бы, нет ничего страшного — в итоге у нас два Гомера, а не то, что бы ни одного.
Но понятно, что немного неловкими становятся старые тексты повышенной духовности об этих иконах и о том, что именно они должны внушать нормативному интеллигенту.
