во время его визита таких возмущений не наблюдалось, с другой — будь он тому свидетелем, вовсе не так он бы писал в своих очерках (а письменное наследие его велико, и недаром его удовлетворяла формула представления «художник, воин, писатель», я бы, правда, сменил в ней среднюю часть на «путешественника».

При этом Верещагин встречает старика-чиновника, который говорит ему, что эта картина — величайшая клевета, с которой он только встречался.

Верещагин, разумеется, замечает ему, что это не клевета, а исторический факт.

На то отставной чиновник отвечает, что служил в Индии четверть века и ни о чём подобном не слышал.

Художник апеллирует к книгам, в которых это описано, но англичанин невозмутимо говорит, что в книгах всё врут.

Этот разговор удивительным образом напоминает все исторические споры.

Далее Верещагин вспоминает других британцев: «Сэр Ричард Темпль, известный деятель и знаток Индии, сказал мне, что напрасно я придал удрученный вид одному из привязанных к жерлу пушки.

— Я многократно присутствовал при этой казни, — говорил он, — и могу вас заверить, что не видал ни одного, который не бравировал бы смертью, не держался бы вызывающе…

Приятель мой, генерал Ломсден, молодым человеком участвовавший в войне сипаев и отправивший на тот свет пушками множество темнолицых героев, на вопрос мой, стал ли бы он опять так расправляться, если бы завтра вспыхнуло восстание, не задумываясь, отвечал:

— Certainly! And without delay! (Конечно! И немедленно же).

Значит, и под этой моей картиной нужно подписать: сегодня, как вчера и как завтра…

За последующую выставку в Лондоне был такой случай. Какой-то почтенный господин с дамой, старушкой же, посмотрев на фотографическое воспроизведение этой картины, подошёл ко мне и сказал:

— Позвольте мне представиться, general so and so! (забыл его имя). Представляюсь вам как первый пустивший в ход это наказание; все последующие экзекуции — а их было много — были взяты с моей.

Старушка-жена подтвердила слова мужа, и оба они так, видимо были довольны этой славною инициативою, когда-то проявленною, что я и приятель мой, французский художник, при этом присутствовавший, были просто поражены их наивным хвастовством»[355].

То есть, с одного краю были люди недовольные, с другого — довольные вполне.

И более того — сама история с трилогией Верещагина показательна. Он писал: «Русские, хвалят картину о казни индийских повстанцев, а англичане ругают. Зато англичанам нравится картина о казни в России, а русским напротив. Никто не любит слышать о себе правду» (источник цитаты мне неясен).

Но всё это — длинное отступление в книге самого Верещагина. Мы не знаем, так ли это всё было, те ли слова произносили эти люди.

Одним словом, есть немало людей, которые хотели воспринимать эту картину как документальное свидетельство — свидетельство обвинения. Вот мерзкие британцы, часть отвратительной колониальной системы, вот люди в белоснежных одеждах, что становятся жертвой, тирания против свободы. Но это не свидетельство, а знак, точка приложения эмоции. За отсутствием фотографической базы (хотя фотография уже изобретена полвека назад) картина Верещагина работает подобно фотографии Ника Ута «Ужас войны»[356].

Верещагин при его чрезвычайной плодовитости, был и Ник Ут, и Роберт Каппа[357], и Эдвард Адамс[358], и Джо Розенталь[359] (и ещё Бог знает кто) в одном лице.

Но это не отменяет вопросов пытливого ума — как устроена передача сигнала (по сути — как устроена пропаганда)? Где можно пренебречь точностью, а где высказывание становится клеветой? Что можно приукрасить, а что нет?

Если пойти ещё дальше, это философский вопрос познания, как говорят учёные люди, гносеологический вопрос — когда мы принимаем на веру приходящий извне сигнал, когда мы можем его проверить, когда мы, отчаявшись найти непротиворечивые доказательства, отвергаем его или продолжаем верить, потому что он непротиворечиво встраивается в нашу картину мира?

Ответы на эти вопросы даются только в частном порядке — сообразно с мужеством и честностью простого обывателя.

19.06.2017

​Кейс (о бормотографе, достоверности и успехе летописца)

Рыбкин накинул себе петлю на шею и с удовольствием повесился. Шлёпкин сел за стол и в один миг написал: заметку о самоубийстве, некролог Рыбкина, фельетон по поводу частых самоубийств, передовую об усилении кары, налагаемой на самоубийц, и ещё несколько других статей на ту же тему. Написав всё это, он положил в карман и весело побежал в редакцию, где его ждали мзда, слава и читатели.

Антон Чехов. «Два газетчика» (1885).

Мне очень нравилось, как легко и непринуждённо мои знакомые коучи (Шишков, прости) вводили в свою речь всякие иностранные слова, и пуще прочего мне нравилось слово «кейс».

Во-первых, этим словом в далёком прошлом называли модные портфели, которые иногда ещё звали высоким словом «дипломат». Из них, по идее, должны были извлекать только дефицитные вещи — бутылку дорогого коньяка, шоколадные конфеты и баночку чёрной икры.

Во-вторых, это был знак принадлежности к тайному знанию далёких стран, заграничной науке — «кейс», это куда круче, чем «пример», «случай» или даже «казус».

В-третьих, case method был действительно интересен в обучении.

Так вот, только что с одним писателем приключился кейс.

Это был вполне знаменитый писатель А., получивший главный сертификат признания писателя в мире — премию N. Сейчас, правда, говорят, что премия N. не в такой уж силе, а один лауреат даже не приехал на вручение — киньте, говорит, мне на телефон, я сейчас занят.

Но всё равно, такая премия окончательно сертифицирует писателя и даже позволяет ему повсюду ездить с лекциями и что-то рассказывать людям и учить их жить.

И вот у писателя А. взяли интервью, которое уже в самом процессе писателю А. не понравилось, и он его публиковать запретил. Меж тем, журналист этого запрета не послушался и оное интервью предал гласности.

И тут случился кейс.

Эта история — тот самый «кейс» и есть, то есть перед нами поучительный случай, который ставит не одну даже, а довольно много проблем, которые можно исследовать с пользой, и если не придумать решения, то понять, как к ним относиться.

Для начала, это то, может ли писатель, или даже просто кто другой, запретить публиковать своё интервью. Нас тут, заметьте, интересует не какой-то писатель А., а вообще человек, такое интервью давший. Тут мнения общественности разделились, потому что любящие писателя А. по политическим соображениям говорили, что всенепременно может, а не любящие его (часто не читая, а всё по тем же политическим