трудно отказать себе в ощущении, что они действительно являются авторами выдающихся произведений, раз именно такая оценка их работы освещена высоким решением Комитета по Сталинским премиям и раз их книги по неверной, но твердо сложившейся издательской практике автоматически получили преимущественное право на издания и переиздания, вне зависимости от их оценки читателем[2026].

Все эти черты, сформировавшие облик читателя сталинской эпохи и определившие специфику читательских практик, оказались намного устойчивее и долговечнее тех условий, в которых они возникли. Во многих современных исследованиях в области социологии чтения в России отмечается наследование современным читательским сообществом тех стратегий чтения и — шире — восприятия литературных текстов, которые оформились еще в первой половине прошлого столетия. В частности, исследовательница современных читательских практик А. Герасимова, обращаясь к анализу упомянутой книги Добренко 1997 года, небезосновательно указывает на то, что характерные для середины 1920‐х — начала 1930‐х годов «эстетические требования неподготовленного читателя <…> остались почти совершенно неизменными, за вычетом лишь одной пресуппозиции: права выносить негативное суждение»[2027]. При всей сомнительности довода об отсутствии у современного читателя права на негативные оценки[2028], обоснованность главного тезиса Герасимовой не может вызывать споров. В этой перспективе не возникает сомнения в том, что многочисленные просьбы к М. Шолохову прояснить дальнейшую судьбу персонажей «Тихого Дона» середины 1930‐х годов, травля Б. Пастернака за «клеветнический роман» в разделе «Гнев и возмущение: Советские люди осуждают действия Б. Пастернака» «Литературной газеты» (№ 131 (3942)) от 1 ноября 1958 года и «антисорокинская манифестация», проведенная общественной организацией «Идущие вместе» перед зданием Большого театра в конце июня 2002 года и сопровождавшаяся почти ритуальным уничтожением книг В. Сорокина, — явления, в основе которых лежат одни и те же принципы организации и структурирования читательского сообщества.

Ответ на вопрос о том, какой была реакция широкой читательской аудитории тех лет на произведения сталинских лауреатов, нагляднее всего дает повсеместно организованная во второй половине 1940‐х годов библиотечная статистика (эта практика существовала и раньше, но должным образом отлажена была лишь в послевоенный период). Ее показатели были отражены в статье П. Гурова «Что читают молодые читатели московских библиотек из советской художественной литературы» (опубл.: Библиотекарь. 1948. № 8):

Из 780 опрошенных молодых читателей 390 назвали своей любимой книгой «Молодую гвардию» А. А. Фадеева, 170 — «Как закалялась сталь» Н. А. Островского, 108 — «Повесть о настоящем человеке» Б. Н. Полевого, 77 — «Два капитана» В. А. Каверина, 38 — «Люди с чистой совестью» П. П. Вершигоры, 34 — «Непокоренные» Б. Л. Горбатова, 23 — «Порт-Артур» А. Н. Степанова, 18 — «Чапаев» Д. А. Фурманова, 15 — «Зою» М. И. Алигер, 13 — «Петр Первый» А. Н. Толстого, 12 — «Спутники» В. Ф. Пановой, а также «Василия Теркина» А. Т. Твардовского и «Хождение по мукам» А. Н. Толстого[2029].

Об отношении массовой читательской аудитории к книгам, получившим Сталинскую премию, позволяет судить еще одно примечательное обстоятельство: изданные до 1953 года экземпляры (особенно те, на форзацах которых была информация о присуждении их автору высшей писательской награды) очень часто имеют различные дарственные и памятные надписи[2030]. Особенно показательным этот факт становится в связи с достаточно высокой стоимостью преподносимых в подарок книг (именно в послевоенный период, так как военные годы демонстрируют обратную ситуацию[2031]): «Тихий Дон» М. А. Шолохова (М.; Л.: ОГИЗ Гослитиздат, 1947) — 26 р.; «Севастопольская страда» С. Н. Сергеева-Ценского в двух книгах (М.: ОГИЗ Гослитиздат, 1948) — 14 р. 50 к. за книгу; «Дмитрий Донской» С. П. Бородина (М.: Сов. писатель, 1947) — 13 р. 50 к.; «Георгий Саакадзе» (из эпопеи «Великий Моурави») А. А. Антоновской (М.: Воениздат, 1949) — 22 р.; «Емельян Пугачев» В. Я. Шишкова в трех книгах (М.: Сов. писатель, 1949) — 14 р. за книгу; сборник поэм А. Т. Твардовского (М.: Сов. писатель, 1947) — 20 р.; «Два капитана» В. А. Каверина (М.; Л.: Детгиз, 1945) — 25 р.; «Молодая гвардия» А. А. Фадеева (М.: Молодая гвардия, 1947) — 15 р.; «Жатва» Г. Е. Николаевой (М.: Сов. писатель, 1951) — 10 р. 50 к.; и т. д. Иначе говоря, книги, за которые была присуждена Сталинская премия, воспринимались читателями как обладающие априорной ценностью.

«Поэзия действительности», или Смерть «социалистического мимесиса»: Реорганизация советского эстетического канона в эпоху позднего сталинизма

«Теория социалистического реализма» вступила в эпоху так называемого «преодоления отставаний»[2032] еще до XIX съезда партии, на котором прозвучали хрестоматийные слова Г. Маленкова о «советских Гоголях и Щедриных» и о необходимости «выжигания (огнем сатиры. — Д. Ц.) из жизни всего отрицательного, прогнившего, омертвевшего, всего того, что тормозит движение вперед»[2033]. Впервые это и ряд других требований, предъявляемых «советской литературе и искусству», внятно артикулировались уже в апрельском номере «Правды» за 1952 год. В двухчастной редакционной статье с симптоматичным названием «Преодолеть отставание драматургии» утверждалось следующее:

Главная причина бедности драматургии, слабости многих пьес состоит в том, что драматурги не кладут в основу своих произведений глубокие, жизненные конфликты, обходят их. <…>

Такой подход к делу неправилен. Поступать так — значит проявлять трусость, совершать грех перед правдой.

<…> Нам не надо бояться показывать недостатки и трудности. Лечить надо недостатки. Нам Гоголи и Щедрины нужны. Недостатков нет там, где нет движения, нет развития. А мы развиваемся и движемся вперед, — значит, и трудности, и недостатки у нас есть[2034].

Эта публикация положила начало крупнейшей со времен постановления Оргбюро ЦК ВКП(б) «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению»[2035] от 26 августа 1946 года критической кампании, сущность которой определялась борьбой с «теорией бесконфликтности» в драматургии (позднее внимание будет обращено также на прозаические и лирические тексты, о чем — далее). Очевидно, что неистово культивировавшееся в прессе (особенно в «Правде» и «Литературной газете») стремление к преодолению «бесконфликтности» не только встраивалось в широкий контекст радикализации социокультурной обстановки и отчетливо обозначившегося кризиса «соцреалистической миметичности», истоки которого обнаруживаются в ряде теоретических работ Ермилова, но и приводило к ужесточению литературной политики, подспудно инспирировало в писательской среде мысль о необходимости скорейших изменений.

* * *

Статья Дж. Брукса «The Press and the Public Adjust to a New Normal, 1918–1935», опубликованная в третьем теме недавно вышедшего и обсуждавшегося выше исследования «Reading Russia: A History of Reading in Modern Russia» (2020), важна как опыт контекстуализации чтения широкой общественностью раннесоветской новой прессы, однако ученый сосредотачивается преимущественно на социологическом аспекте производства и потребления этой печатной продукции аппаратной номенклатурой, кадровым составом специфически советских общественных структур и широкой читательской аудиторией, для которой эти плакаты, агитки, газеты, брошюры и журналы печатались. Брукс пишет о том, что в условиях перехода к индустриализации и коллективизации в конце 1920‐х — начале 1930‐х