очень важна, <…> которой нужно, чтобы заинтересовались писатели. Это тема нашего советского патриотизма. Если взять нашу среднюю интеллигенцию, научную интеллигенцию, профессоров, врачей, <…> у них недостаточно воспитано чувство советского патриотизма. У них неоправданное преклонение перед заграничной культурой. Все чувствуют себя еще несовершеннолетними, не стопроцентными, привыкли считать себя на положении вечных учеников[2053].

Более того, даже в частных положениях, например в критике книги Кедрова, Ермилов строго придерживается «линии партии» (ср. суждение Сталина, высказанное на заседании Политбюро 11 июня 1948 года: «У нас разглагольствуют об „интернационализации науки“. Даже в книгу Кедрова эта идея проникла. <…> Идея об интернационализации науки — это шпионская идея»[2054]). Фоном этого фрагмента ермиловской работы стал своеобразный контекст борьбы с «космополитами», «жалкими отщепенцами», «продавшими родину антипатриотами», специфика которого определялась тем, что «у истоков новой пропагандистской кампании стоял уже не Агитпроп ЦК ВКП(б), чей начальник Александров как креатура попавшего в опалу Маленкова был отставлен в 1947 г. (вместе с Г. Ф. Александровым были уволены и его заместители А. М. Еголин и В. С. Кружков. — Д. Ц.), а Союз советских писателей <…> во главе с А. А. Фадеевым»[2055]. Неоднократно ссылаясь на прозвучавший в конце июня 1947 года доклад генерального секретаря писательской организации (13 сентября 1946 года Фадеев сменил на этом посту Н. Тихонова) на XI пленуме правления ССП СССР, Ермилов как бы обозначал свою позицию на поле очередного активно набиравшего обороты литературно-идеологического противостояния: в ситуации открытой конфронтации Д. Шепилова, возглавившего Отдел пропаганды и агитации ЦК (до 1948 года — Управление пропаганды и агитации ЦК), и «властолюбивого генсека» А. Фадеева, пользовавшегося особым расположением Сталина, но часто неспособного самостоятельно наносить удары по противнику в «литературной войне» из‐за пристрастия к алкоголю, критик примкнул к группировке последнего.

Во второй части статьи («Против отрыва от современности») Ермилов сосредотачивается на сформулированном в «классическом по своей ясности и глубине» докладе Жданова требовании «вторжения литературы во все стороны советского бытия» (73; 3). Именно в этом фрагменте ермиловской работы содержится суждение, косвенно указавшее на кризисный характер «соцреалистической миметичности»; Ермилов пишет:

Теория советской литературы до сих пор еще не разрабатывается нами в направлении содействия все большему сближению литературы с действительностью. Более того, — за последнее время в разработке вопросов теории социалистического реализма наметились такие неправильные тенденции, которые могут способствовать не усилению связей литературы с жизнью, а, наоборот, ослаблению этих связей, созданию своеобразных форм ухода литературы от живой действительности (73; 3).

Однако речь здесь идет о сближении литературы с особой, «социалистической» действительностью (ср.: «…сама наша реальная действительность, в ее трезвой, деловой повседневности, романтична, глубоко поэтична по своей внутренней сути»[2056] (73; 3), сущность которой Ермилов раскрывает в следующих частях своего текста. Эта ермиловская идея сформировалась задолго до 1948 года. Еще до войны критик был привлечен к написанию глав (в рамках очерка литературной ситуации 1932–1941 годов) для академической «Истории советской литературы», но подготовленный им материал оказался неудовлетворительным, о чем Зелинский писал Шмидту в апреле 1942 года. Однако интересна причина недовольства текстом Ермилова: «Написанное им, — сообщал Зелинский, — оказалось неподходящим. Материал был взят вне всякого исторического аспекта, по признаку только иллюстрации поэтичности советской действительности»[2057]. Последующие рассуждения автора касаются уже упомянутой дискуссии о сущности социалистического реализма на страницах редактируемого Панферовым журнала «Октябрь» и завершаются выводом о том, что «положение о „синтезе“ реализма и романтизма, как двух равновеликих „начал“, является насквозь ложным, искажающим сущность партийного определения социалистического реализма» (73; 3).

В третьей части статьи («Против „романтической“ путаницы») Ермилов обращается к разбору теоретических положений, выдвинутых его покровителем Фадеевым в упомянутой выше статье «Задачи литературной теории и критики» (в ней он, по Ермилову, «подменил вопрос о романтике и поэзии нашей жизни вопросом о романтизме в мировой литературе XIX в. и о его отношении с реализмом», руководствуясь «скорее субъективными эмоционально-художническими, чем теоретическими критериями» (74; 3). Бичуя Фадеева за серьезные ошибки, допущенные им на «теоретическом фронте», Ермилов в очередной раз транслирует носившееся в воздухе недовольство по поводу вышедшей в 1946 году первой редакции «Молодой гвардии»[2058]. Причину «ошибки тов. А. Фадеева в изображении образов большевиков» Ермилов трактует как ошибку, допущенную писателем «против своего художественного метода — социалистического реализма» (74; 3):

Он совершил отступление от правды жизни, показав большевиков неопытными, неумелыми руководителями, неверно, нежизненно нарисовав их взаимоотношения с комсомольской молодежью. <…> Писатель пошел в этом случае по линии ложного, оторванного от реальности романтизма, проявившегося не в действии, а лишь в разговорах героев (74; 3).

Не забывает Ермилов упомянуть и о книге академика Г. Ф. Александрова «История западноевропейской философии»; по ее поводу, несмотря на присуждение автору Сталинской премии, в июне 1947 года[2059] состоялась критическая дискуссия общесоюзного масштаба, курировать которую было поручено лично Жданову (24 июня 1947 года он выступил с развернутым докладом по обсуждаемой книге; доклад впоследствии публиковался в прессе и многократно выходил отдельной брошюрой)[2060]. Ермилов, адресуясь к мыслям Жданова (он буквально приводит его слова из упомянутого доклада), экстраполирует их на формулируемую им в статье «теорию социалистического реализма».

В четвертой (заключительной) части статьи («Прекрасное — это наша жизнь!») Ермилов наконец представляет собственный взгляд на «теорию социалистического реализма», на природу «социалистической эстетики», в основе которого, как это явствует из ермиловского текста, лежит тезис Чернышевского «прекрасное есть жизнь»[2061]: в качестве главных принципов он выделяет «принцип большевистской партийности литературы», который «требует от литературы участия в борьбе за осуществление послевоенных сталинских пятилеток, за скорейшее построение коммунизма» (91; 3), «материалистическую основу» этой эстетики и, что наиболее значимо, ее генетическую связь с «поэзией жизни», с «прекрасной действительностью», где впервые «идеал красоты, эстетики» слился с «реальностью» (91; 3). А далее Ермилов формулирует идею, которая легла в основу «теории бесконфликтности»:

В нашей советской жизни поэзия, романтика стала (sic!) самой действительностью, у нас нет конфликта прекрасного и реального, и поэтому у нас художник ищет источник красоты и романтики не в стороне от общественной жизни, от дела и труда, от профессий со всеми их подробностями. <…> Социалистическая эстетика считает невозможным художественное изображение человека вне его дела, вне его труда, овеянного поэзией социализма (91; 3).

Последовавший далее подробный разбор романа В. Ажаева «Далеко от Москвы» (1948) позволяет Ермилову приложить выработанный им критерий (ср.: «…чем реалистичнее наша литература, тем она романтичнее, — таков закон нашей эстетики» (92; 3) к конкретному тексту, ставшему одним из ключевых для послевоенного соцреалистического канона[2062]. «Теория бесконфликтности», не только апологетически сформулированная работе Ермилова, но