вели работу и другие собиратели. На этот повышенный интерес к сказке откликнулся и М. И. Семевский, которому удалось повстречаться (в Псковской губернии, в соседстве пушкинских мест) с замечательным сказочником Ерофеем из деревни Плутаны, в просторечии «Ерёха Плутанский».

В отличие от ученых собирателей, каким являлись и Афанасьев и Худяков, Семевский чутьем угадал связь записанных им сказок с личностью сказителей и, не опубликовав всех записанных от Ерофея сказок, остановился на фигуре самого сказочника. Таким образом, если не считать чересчур эскизных страниц о Терентьиче, статья М. И. Семевского — первый опыт цельной характеристики сказочника.

Обе статьи содержат и сказочные тексты. В рассказе Е. А. Авдеевой передан вариант сказки об одной из солдатских проделок. В указателе Н. П. Андреева этот тип обозначен под № 1548: «Солдат варит кашу из топора». Лучший текст — в сборнике Афанасьева (№ 249).

Е. Авдеева передавала текст по памяти, спустя много лет после встречи со сказочником, и потому целый ряд подробностей оказался у нее опущенным, вследствие чего и самый сюжет утратил свою остроту. Соль же рассказа в том, что солдат заставляет старуху невольно для самой себя сварить кашу.

В варианте Афанасьева это передано так: «Вари кашицу!» — «Да не из чего, родимой!» — «Давай топор, я из топора сварю!» — «Что за диво» — думает баба; дай посмотрю, как из топора солдат кашицу сварит». Принесла ему топор; солдат взял, положил его в горшок, налил воды и давай варить. Варил, варил, попробовал и говорит: «всем бы кашица взяла, только б малую толику круп подсыпать». Баба принесла ему крупу... После этого, таким же образом, он заставляет старуху принести масло. После ужина старуха спрашивает: «служивой, когда же топор будем есть?» — «Да, вишь, он еще не уварился, где-нибудь на дороге доварю, да позавтракаю». Припрятал топор в ранец, распростился с хозяйкой и пошел в иную деревню. Вот так-то солдат и кашицы поел и топор унес».

Большое значение и интерес имеют тексты, приведенные М. И. Семевским — хотя также не в безукоризненно точных, но, как можно судить, достаточно хороших записях. Среди них прежде всего нужно указать на очень хороший вариант известной сказки о чудесной березе — параллель пушкинской «Золотой рыбке».[60]

Очень интересны приведенные М. И. Семевским рассказы-сказки Ерофея о барах и старостах крепостной эпохи. Они тем более ценны, что сказок и рассказов о крепостном праве записано чрезвычайно мало, и статья Семевского таким образом значительно дополняет наши скудные сведения в этой области.

ТЕРЕНТЬИЧ

...Многие из старых людей в [Иркутске] были мастера прибавлять ко всякой речи какую-нибудь поговорку или прибаутку, и здесь-то, мне кажется, надобно искать настоящей игривости русского ума. Если в разговоре встречалось, например, слово о косе, то старик немедленно прибавлял: «Русая коса до шелко̀ва пояса̀». О хозяине и хозяйке: «хозяин в дому, как медведь в бору, а хозяюшка в дому, как оладья в меду». Не привожу здесь множества известных всем выражений, каковы: «очи сокольи, брови собольи, грудь лебединая, а походка павлиная». — «Милости просим, хлеба соли откушать, лебедя порушать». Обращаясь к подчиненным в доме девицам, старик непременно прибавлял: «Ох, вы, красные девицы, пирожные мастерицы, горшечные пагубницы».

Это было обычаем и принадлежностью всех разговорчивых, веселых стариков. Но между ними бывали исключительные сказочники или баюны, которые хотя не сами выдумывали то, что рассказывали, но умели повторять старое со множеством шуток, прибауток, вставных выражений, и притом с какою-то веселостью, с каким-то удальством, которые развеселяли и заставляли хохотать слушателей. Вступлением к рассказам их была ее одна известная присказка: «На море на Окияне, на острове на Буяне», и проч. Таких присказок было множество, и каждый даровитый рассказчик придумывал что-нибудь новое к старому. Я приведу несколько примеров.

Вот начало вступления:

«Поместье у меня большое, заведение знатное: деревня на семи кирпичах построена, рогатого скота петух да курица, а медной посуды крест да пуговица; дедушка мой жил в богатстве, и мы с ним вместе варили пиво к батюшкину рождению; варили семь дней, и наварили сорок бочек жижи да жижи, а сорок бочек воды да воды, хлеба разного пошло семь зерен ячменю, да три ростка солоду, а хмель позади избы рос. Проголодался я добрый молодец, и свинья по двору ходит такая жирная, что идет, а кости стучат как в мешке; хотел я отрезать от ее жиру кусок, да ножика не нашел; так и спать лег; встал рано, захотелось жевать пуще прежнего; пошел, взял кусочек хлебца, хотел помочить в воде, да он в ведро не пролез: сухой и съел».

Такую бестолковщину продолжал рассказчик покуда ума хватало, а слушатели без умолку смеялись нечаянностям рассказа его, которому придавал он выражение тоном, понижением и повышением голоса, а кстати и движениями. Затем начиналась самая сказка, где также события отличались нелепыми сближениями, и перемешивались с разными приговорками и присказками. Почти каждая сказка оканчивалась свадьбою, и рассказчик прибавлял в заключение: «Я там был, мед, пиво пил, по усам текло, а в рот не попало; дали мне кафтан, я надел, иду путем-дорогою, а ворона летит да кричит: синь да хорош; а я думал: скинь да положь; скинул, положил под кустик, пришел на завтра, только место знать, а кафтана нет и не видать». Такие окончания, вступления, и в средине рассказа беспрестанные вставки, то есть поговорки, прибаутки, нравоучения, присказки, известные поговорки, в роде: «скоро сказка сказывается, а не скоро дело делается», или: «это еще не сказка, а присказка, а сказка все впереди», занимали много места и составляли такую важную часть самого рассказа, что нить или связь излагаемых происшествий была не главное: главное было искусство рассказчика.

Я слыхала удивительных в своем роде мастеров этого дела в Иркутске. В доме моих родителей был ночной сторож, или караульщик, как там называют: это был, можно сказать, необыкновенный рассказчик и замечательный по разным отношениям старик. Ему было тогда лет семьдесят, и хотя он был не велик ростом и худощав, но здоров, всегда весел, и притом прожора и рассказчик неутомимый. Когда, вечером, надев на себя охабень или тулуп, он с длинною дубиною выходил на свою ночную стражу, вокруг него собирались все свободные в доме люди и упрашивали рассказать что-нибудь. Долго он отделывался от них шутками и прибаутками, и наконец, за хороший нюх табаку, начинал непрерывный рассказ. Окружавшие его рады были слушать его хоть всю ночь, и обыкновенно им уже приказывали разойтись.

Лубочная картинка.

Случалось, что в летние светлые ночи и