— Но я… как лучше хотел… — промямлил паренек.

— Ай, Боря, Боря, — укоризненно причмокнул постельничий. — Что же мне с тобой делать? Пожалуй, вот что… Я не стану тебя спрашивать, что за мзду ты получил по сей урядной грамоте и на какие посулы поддался. Я не стану требовать от тебя отступного или затевать следствие. Я ее просто… подмахну! — Дмитрий Иванович оставил на свитке свою размашистую подпись. — Вот токмо товар по сему договору я стану принимать сам! При сем за каждое сосновое полено, подсунутое вместо ольхового, ты получишь одну плеть. За каждое гнилое полено получишь две плети. А за каждое не доложенное в возок полено получишь три.

Постельничий с некоторой даже нежностью опустил подписанную грамоту Борису в руки и добавил:

— Коли после сего наказания ты выживешь, мой мальчик, то запомнишь раз и навсегда, что за каждую казенную копейку царский приказчик отвечает своею шкурой.

Дмитрий Иванович подмигнул Борису и похлопал паренька по плечу:

— Добро пожаловать на службу, племяш!

11 ноября 1564 года

Александровская слобода

Много ли нужно для счастья маленькой девочке?

Порывшись в сундуках, боярыня Агриппина нашла давно не ношенные рубахи из тонкого атласа. Вместе с сиротой они подрезали подол, подшили край, завернули рукава — и обновки пришлись малышке почти впору. Из оставшихся обрезков и нашедшихся в сундуках кусках разной ткани женщины сотворили сарафан: рукава из синего бархата, плечи шелковые, грудь и спина атласные, юбка кумачовая, пояс из парчи. Истинно княжеский наряд вышел! Все, кто видел, — издалека кланялись, уважение к явной знатности проявляя.

Спала Ира теперь в девичьей, на сдвинутых лавках, застеленных кафтанами. А когда постельничий уезжал надолго, то и вовсе на перинах, рядом с боярыней Агриппиной, болтая с нею перед сном о всяких глупостях. Кушала вдосталь — и не токмо кашу из сечки с жиром, гречу и кулеш, а и мясо тушеное и жареное, и птиц запеченных, и рыбу соленую да заливную. И сластей всяких — вдосталь. Хоть халву, хоть цукаты, хоть нугу, хоть изюм с курагой! Истинно — даже на небесах такой вкуснотищи не пробовали!

К осени боярыня справила ей сапожки из мягкого войлока и туфельки, да шубку на горностаевом меху. Вернее, из Москвы привезла, когда детей навещала. Перевозить сыновей сюда, на стройку, в пыль и шум, боярыня Агриппина не торопилась.

Горностай — мех не знатный. Однако же вместе с поясом наборным с резными костяными накладками, да платком шелковым на голове, да с сапожками вышитыми — наряд уважение внушал. Платков же и поясов у боярыни имелось изрядно — муж свою Агриппинушку любил и подарками баловал.

Иногда Иришка помогала боярыне разобрать вещи, подобрать одеяния на новый день, перестелить белье или проветрить вещи из сундуков, ходила с нею на торг, но большей частью гуляла по крепости, заглядывая во всякие углы и навещая храмы, гордо шествуя мимо склонившейся в поклонах дворни и почтительно приложивших руку к груди стрельцов, бегала со всех ног по дорожкам из мелкой гальки, огороженным цветочными клумбами, ходила на конюшню угощать скакунов сочными капустными листьями и хлебными корками — и ощущала себя попавшей в рай.

Малышка не обратила особого внимания на толкотню между храмами, случившуюся в один из будних дней, на суету у главных врат, увенчанных трехшатровой церковью. Увидев на любимой дорожке многих незнакомых бояр, она просто решила сегодня не бегать и отправилась домой, к сластям и забавным лубочным картинкам.

Правда, в этот вечер Ира осталась одна до самого позднего часа. Так долго, что девочка не дождалась боярыню и легла спать сама. Однако утром все случилось как обычно: боярин с супругой поднялись к заутрене, затем вернулись, неспешно позавтракали за одним столом с племянниками — после чего все старшие вместе ушли, прихватив слуг, и ничего девочке не сказали.

Но и это ничуть не смутило Ирину. Не первый раз хлопоты спозаранку уводили взрослых из дома. Посему девочка набила рот курагой, оделась и отправилась гулять. Сперва к конюшне, которая не в пример прежним временам оказалась переполнена. Затем к колодцу, в медной чаше вокруг которого всегда струилась свежая вода, а потом к большому храму с мощеной дорожкой вокруг. Там девочка развернула ленточку и кинулась бежать, позволяя ткани трепетать во всю длину. В этой игре Ирина воображала себя солнечным лучиком и совершенно не смотрела по сторонам… И потому чуть не врезалась в лупоглазого длинноносого мальчишку в округлой красной шапке и в кафтанчике с каракулем на отворотах.

Ира отпрыгнула, окинула гневным взглядом чужака в своих владениях и громко возмутилась:

— Ты почему мне не кланяешься, несчастный?!

— С чего? — Синие глаза мальчишки округлились еще сильнее.

— Потому что я Годунова! — гордо выкрикнула Ирина. — Я самая в сем городе знатная! И коли ты часом не царевич, то обязан мне в ножки немедля поклониться!

Малой лет семи на вид расплылся в широкой ухмылке и тоже крикнул, глядя девочке в глаза:

— Нянька, я кто?!

Откуда-то от церковного крыльца появилась большая тетка в собольей шубе и в кокошнике с самоцветами и величаво поведала:

— Ты есть царевич Федор, сын государя нашего, царя Ивана Васильевича.

— Слышала? — вскинул подбородок мальчуган и скомандовал: — На колени!

Иришка ощутила себя так, словно ее с размаху стукнули пыльным мешком по голове. Успевшая привыкнуть ко всеобщему почитанию, она никак не могла принять того, что кто-то вдруг оказался главнее ее. Малышка набрала в грудь как можно больше воздуха… показала царевичу язык — и кинулась наутек.

— Сто-о-ой!!! — за спиной послышался частый топот.

Ира обежала большой храм, повернула к колодцу, метнулась к дому. Топот не отставал — и она резко свернула за угол, юркнула к поленнице, заскочила в проход между высокими рядами дров, повернула еще раз и… Врезалась в спину какого-то холопа, укладывающего поленья. Отскочила, повернула в другой проход — и лоб в лоб столкнулась с царевичем.

Тяжело дыша, Ирина замерла.

— Э-э-э-э!!! — Мальчишка показал ей длинный розовый язык, выдохнул: — Теперь ты догоняй!

И кинулся наутек…

3 февраля 1567 года

Александровская слобода

В лунной зимней ночи снег на дорожках скрипел так, словно каждый шаг ломал целую охапку хвороста. Треск разлетался далеко в стороны, отражался от стен домов и крепостных стен и возвращался обратно, ударяя девочке по ушам. Она несколько раз замирала, уверенная, что поднятый шум разбудит весь город — однако, на диво, на маленькую фигурку не обратила внимания даже стража на стенах и у ворот.

Возле дверей новенькой, еще пахнущей свежей известкой Распятской церкви отделилась от сугроба на краю дорожки еще одна тень и прошептала: