Полка летит на меня, бьет по лбу острым углом, бьет прямо между глаз, будто бы там осталась красная точка, которую не удалось оттереть мылом.

Обрушиваюсь на колени прямо на ковролин на выходе из ванной. Перед глазами танцует в воздухе ярко-красное перо от балетного костюма. А еще замечаю другую вещь, оставшуюся от нее, хотя я думала, что избавилась ото всех. Среди груды моих старых пуантов, осыпавшихся на ковролин на полу – дырявых, изношенных, маленьких, растоптанных, грязных, с разлохмаченными лентами, – ее пара. Внутри на шелковой подкладке ее инициалы. На своих я ставила три буквы – ВАД, Вайолет Аллегра Дюмон. Я писала посередине заглавную букву второго имени, чтобы остальные не прозвали меня заразной[10]. Ори, следуя моему примеру, тоже подписывала свои пуанты тремя буквами – ОКС. Орианна Катрина Сперлинг.

Беру их в руки. Шелк истерся, ленты растрепались, на носке дыра. Воняют ужасно, будто на помойке лежали.

Твердая стелька подрезана, чтобы пуанты прослужили подольше, потому что она постепенно размягчается. Мы с Ори прочли совет опытных балерин в Интернете. У отца Ори не было денег, чтобы покупать новую пару каждый раз, когда старая приходила в негодность. Мои родители денег не считали, но Ори стеснялась принимать от меня новые пуанты, поэтому мы решили поэкспериментировать. Она держала, а я резала.

Вся сцена отчетливо возникла у меня перед глазами. В моих пальцах зажат канцелярский нож. Мы забились в уголок в раздевалке. Остальные шепчутся и хохочут неподалеку.

Делая надрез, мне хотелось спросить: «Почему ты со мной, а не с ними?»

Я слишком сильно надавила на нож и порезалась. Ори обмотала мне палец носовым платком. Капелька крови упала ей на колготки. На них осталось маленькое красное пятно.

Ори могла подружиться с кем угодно. Я держалась особняком с самого начала, а Ори нужна была подруга. Наша дружба зародилась в тот вечер, когда за ней никто не пришел после занятий. Моя мама встречалась с руководством балетной школы – что-то по поводу ежегодного спонсорского взноса, а мне наказала ждать в машине, но я осталась у входа.

И тут заметила девочку из нашей группы. Ту, с длинными волосами, такими длинными, будто ее ни разу не водили к парикмахеру, – и со смешным, будто бы слепленным из двух, именем – Орианна. Мы начали болтать. Нам было лет по восемь, однако я уже тогда была идейная.

– Когда я вырасту, стану примой! – заявила я.

В то время я говорила это всем подряд. Спустя годы все, в свою очередь, принялись твердить мне то же самое.

– Конечно, станешь! – кивнула Ори, но не сказала «я тоже».

– Да, я стану очень знаменитой. Я перед сном каждый день так пишу в дневнике, чтобы сбылось.

– Значит, сбудется.

– А ты?

Она странно посмотрела на меня исподлобья. В воздухе повисла тяжелая пауза, словно она уже тогда чувствовала, что у нее нет будущего.

– Пока не знаю.

Она оглядела парковку.

– Папа не приедет. Забыл, наверное.

– Пойдем!

Я взяла ее за руку. У меня не было подружек, прежде я брала за руку только маму или папу, когда мы переходили через дорогу.

У нее была худая нежная ладошка с прохладной кожей. И тут по нашим ногам чуть было не проехала коричневая машина, оборвав так и не начавшуюся танцевальную карьеру. Нет, это был не отец Ори. Водитель гневно нажал на гудок, выругался через открытое окно. С ума мы сошли, что ли? Смотреть надо, куда идем. Злой дядька уехал, и я рассмеялась. Мы были всего лишь детьми.

Я привела новую подругу к маминой машине и распахнула дверцу.

– Садись!

Интересно, что было бы, если бы нас все-таки сбила та машина или ее отец приехал за ней вовремя…

Теперь Ори мертва. С тех пор прошло десять лет, в моей комнате копошится Сарабет, а у меня, клянусь, такое ощущение, что Ори здесь, рядом, валяется на кровати, задрав кверху длинные мускулистые ноги с натруженными пальцами. Меня вновь охватило чувство тяжелой утраты. Оно здесь, в моей постели, мне спать с ним каждую ночь, пока я не найду в себе мужества столкнуться лицом к лицу с тем, что натворила.

Нет, я не ездила к ней в тюрьму, возможности не представилось. Так я отвечу, если меня спросят. Но правда в том, что даже если бы они не отравились – это случилось спустя три недели с того дня, как ее привезли в «Аврору-Хиллз», – я не уверена, что отправилась бы к ней на свидание.

Что я могла ей сказать?

Сейчас тюрьма «Аврора-Хиллз» закрыта. Я читала в Интернете, что какие-то вандалы изрисовали там стены и выбили стекла.

Дальше ворот у подножия холма родные и близкие погибших девочек не заходят. Я видела фото на каком-то из сайтов. Приезжают не только родственники и знакомые, наезжают и обычные зеваки, и всякие извращенцы. Прошло три года, август на исходе, вскоре туда снова съедутся люди. Внезапно и мне захотелось отправиться – до того, как начнется общий сбор со свечами и молитвенными песнопениями. До тридцатого августа. До того, как я отправлюсь в Нью-Йорк. Да, так и сделаю. И положу кое-что в братскую могилу из плюшевых медведей всевозможных размеров и цветов, которую я видела на фотографиях, среди самодельных открыток с корявыми подписями – их оставляли слабоумные ученики из коррекционной школы по соседству – и сгнивших цветов.

Больше положить некуда. Могилы у нее нет. Уезжая из города, отец Ори велел кремировать ее тело.

Сарабет суетится рядом, заглядывает мне в лицо испуганными щенячьими глазами. Не глядя на нее, спрашиваю:

– Надо будет съездить в одно место. Поедешь со мной?

– А сколько ехать? А то меня в машине укачивает. Можно, я музыку в дорогу подберу?

Сарабет осекается, потому что я разжимаю ладонь. В ней зажато ярко-красное перышко. Помнит ли она? Я помню.

Это перышко от головного убора костюма Жар-птицы – того самого, что был на Ори в последний раз. Всё, что у меня осталось. Голос Ори твердит мне на ухо одну фразу, и забыть ее, как я пыталась забыть саму Ори, не удается. Больше никогда, вот что она говорит. Больше никогда.

На следующий день я заставляю Томми сесть за руль. Скоро дам ему отставку.

Сарабет сказала, что поедет с нами, пусть даже ее укачивает в машине и я не разрешу выбрать музыку. Пришлось дожидаться, пока она закончит работу. Потом она разнылась, что замерзнет – а мерзнет она всегда, даже самым жарким летом, – и я велела ей взять у меня в шкафу какой-нибудь свитер. Потом мы сочиняли отмазку для родителей, так что выйти из дома удалось уже после обеда. Томми припарковался на улице, зайти в дом не пожелал и не соизволил объяснить, почему.