Я собиралась как-нибудь ее навестить. И написать собиралась. Как-нибудь. Все думала, о чем… А потом адвокат сказал, чтобы я не смела вступать с ней в переписку.

Я знала, что нам нужно все обсудить. Но я еще не закончила список своих «больше никогда».

Потому что мы больше никогда не увидимся. Не скажем друг другу «здравствуй», или «прощай», или «хочешь кусочек сыра», или «классный купальник, дай поносить». Никогда я не загляну ей в глаза. Не увижу в них ненависть и презрение. Не узнаю, что она мечтает выйти на свободу и разделаться со мной, изрубить в мелкие кусочки или всадить пулю в спину. Что страстно желает сделать со мной все то, что виделось мне во сне, и я просыпалась в поту с бьющимся у горла сердцем.

Однако хуже всего то, что я никогда не увижу живую Ори.

Я навсегда запомню, где провела тот день, когда Ори отправили в «Аврору», – на пробах, исполняя сырный ритуал, повторяя про себя движения танца, – но я не знаю, где была, когда она и все остальные девочки погибли. Скорее всего, я еще не ходила в школу, ведь на дворе стоял август. Наверное, занималась в студии, где же мне еще быть. Изучала границы возможностей собственного тела, как всегда, когда танцевальный класс доставался мне в распоряжение. Отрабатывала шаг, прыжки, шпагаты, осваивала тройной пируэт, потому что пока он мне не давался… пока.

Весенний концерт отложили на год, ведь балетная школа разом лишилась троих ключевых исполнительниц, но когда мне отдали партию Жар-птицы – ее роль, у меня получалось лучше, чем ожидали преподаватели.

Мой костюм был попроще, зато смотрелась я в нем восхитительно. Я сама слышала, как они сказали. Восхитительно.

В тот миг, когда не стало Ори, я могла делать, что угодно, что-то совсем обыденное, привычное: принимать душ второй или третий раз за день, разбивать пару новых пуантов, смотреть на Ютьюбе спектакль из Большого, обедать с родителями, репетировать у станка, красить ногти на ногах, делать уборку.

Одно точно – о ней я не думала. Я нарочно занималась всем подряд, чтобы не возвращаться к ней мыслями.

Мне рассказали родители. Позвали в гостиную, в которой мы собирались, только если приходили гости, и, усевшись на белоснежный диван, наперебой принялись докладывать мне сводки из новостей. До моего сознания долетали одни нелепые обрывки фраз. История не укладывалась в голове. Позже я восстановила всю картину, порывшись в Интернете.

– …Массовое отравление, – сказал отец.

– …Пути господни неисповедимы, – сказала мать.

– …Их всех, должно быть, жутко тошнило… Милая, тебе воды принести?

– …Эта тюрьма, оказывается, рядом с водопадами. Надо же! Там делают такое чудное вино…

– …Многие из них состояли в уличных бандах…

– …Всего сорок два человека, все мертвы…

– … Сорок две девочки…

– …Похоже на коллективное самоубийство…

– …Наверняка никто не знает…

– …Приготовить рагу на ужин?

Последняя фраза, понятно, мамина.

Трудно было во все это поверить. Ори и месяца не пробыла в «Авроре». И умерла. Как же так? Я ведь собиралась ее навестить…

Она погибла в августе. Той осенью мне исполнилось шестнадцать. Я станцевала партию Одетты в спектакле от нашей школы, и станцевала отлично. На следующий год, в семнадцать, мне дали Жизель, и все прошло бы замечательно, если бы Джон не уронил меня во время па-де-де. Зрители замерли, в зале воцарилась мертвая тишина, и я невольно подумала о ней – такая тишина там, где она, теперь навеки? Но я со всем справилась. Мне только что исполнилось восемнадцать. А ей не исполнится. Я жива, и у меня все хорошо. Я успела попробоваться в две труппы на летний сезон, попытала счастья в нескольких репертуарных театрах, пережила два приступа икоты – меня не взяли! да, эти идиоты отказали мне! – но в конце концов увидела объявление о наборе в Джульярд.

Там преподавали не столько балет, сколько контемпорари, и моя наставница скептически покачала головой. Однако во мне словно заговорила Ори. Я смотрела на мир ее глазами, настроилась на нее, пыталась быть ею, входя в танцевальный класс. Мои занятия стали в два раза длиннее, и я удвоила сырный паек.

Я не танцевала партию Жар-птицы с пятнадцати, но для проб в Джульярд выбрала именно ее. Этот танец преследовал меня, как будто что-то во мне требовало отдать дань Ори. Когда я репетировала – в нашей школе или дома, под надзором наставницы или в одиночестве, – мне казалось, что Ори со мной, вторит каждому моему движению. Порой она словно жила во мне – дышала, вытягивалась в струнку, натирала мозоли.

Когда меня приняли, мне почудилось, что приняли нас обеих. Шел месяц за месяцем. Я здорово напугалась, когда потянула ахиллово сухожилие… По счастью, обошлось. Начала встречаться с Джоном, бросила его, ни капли не расстроившись, закрутила роман с Томми – он вообще от балета далек, что к лучшему. Все это время делала вид, что дружу с Сарабет, а на самом деле просто позволяла ей отираться рядом. Окончила общеобразовательную школу с проходным баллом выше среднего – такая умница! Потом началось лето. Последнее лето, которое мне предстояло провести дома. Я знала, что рано или поздно с Томми придется порвать, но пустила это на самотек, а пока каждый день занималась у станка и часами рассматривала свое лицо в зеркале, пытаясь понять, все ли в порядке у меня с виду.

Ибо то, что сидело внутри, начало прорываться наружу.

После того как зрители аплодировали мне стоя и я получила кровавый букет из тряпок, мы с Сарабет поехали ко мне, чтобы переодеться перед вечеринкой. Я вновь поймала себя на том, что смотрю в зеркало. Я в третий раз намылила лицо, ополоснула его водой и вытянула шею. На первый взгляд все в порядке. И тут я замечаю возле мочки каплю фальшивой крови. Провожу по ней пальцем, сую палец в рот. На языке остается сладковатый привкус.

Сарабет ломится в дверь.

– Ви, можно я возьму у тебя что-нибудь переодеться?

– Бери, что хочешь, в комоде или в шкафу с левой стороны. Я эти шмотки все равно здесь оставлю, в Джульярде они мне ни к чему.

Она выжидает. Боится, что ли?

– Выбирай любые.

– Правда? Ты уверена?

– Бери все, что хочешь.

Я чувствую, что никогда не вернусь.

– Ладно, сейчас поищу что-нибудь! Правда, не знаю, как раз мне будет или нет…

Сарабет убирается с глаз долой, и я возвращаюсь к зеркалу. Неужели вина проступила сквозь кожу, и теперь сколько ни умывайся, кровь до конца не смыть?

– Так что, мы не идем на вечеринку?

– Не-а, – мычу в ответ.

Пусть там мои родители, и преподаватели тоже, и мисс Уиллоу, которая занималась со мной эти последние три года. Мама уже два раза звонила и наверняка позвонит еще.

Снова плещу в лицо водой. Выхожу из ванной, Сарабет роется в моем шкафу, на полу лежит груда одежды. Дальше все происходит словно в замедленной съемке: она тянется, чтобы снять рубашку с вешалки и цепляет верхнюю полку.