был и прекрасным танцором, и отличным рассказчиком. Но литература влекла его сильнее всего. Писать ему на первых порах было не легко. Я очень удивился, когда увидел у Володи словарь Даля. Клава приобретала серьезные книги и учила его пользоваться ими. Вообще, я заметил, что этот мужественный, грубоватый и резкий человек теперь часто краснеет. По-видимому, Володя чувствовал себя неловко от того, чем раньше гордился. Он, например, очень стеснялся своей татуировки, но спрятать ее было трудновато.

Свои очерки он стал вскоре подписывать псевдонимом «Ставский».

Помню беседы с Володей после его первой поездки в Москву. Он с интересом говорил о памятниках старины, но наибольшее впечатление на него Москва произвела как великий центр культуры, культуры советской, культуры наших дней. Тогда он сказал мне, что мечтает жить в Москве и надеется, что эта его мечта осуществится. Он умел добиваться своего.

В ростовском большом, так называемом Машонкинском, театре проходил общегородской вечер самодеятельности. Выступали там коллективы и отдельные исполнители, частью без предварительной записи. В публике оказались поклонники Володи как танцора и певца, и они настойчиво требовали, чтобы он тоже выступил.

— Стоит ли? — обратился он ко мне.

Затем спросил совета у еще одного товарища. Пел и танцевал он с успехом. Я должен был писать об этом вечере отчет в газете «Молот».

— Я похвалю тебя, — сказал я ему.

— Только пиши «Кирпичников», не «Ставский».

Своим литературным именем он, видно, очень дорожил.

Рассказывал он увлекательно, даже порой слишком увлекательно, так что не всегда хотелось верить. Много вспоминал о еще совсем тогда недавних годах гражданской войны. А ему было что вспомнить. Он работал в тылу у белых — у Колчака, в Уфе и Тюмени, а затем у Врангеля, в Крыму. Не я один удивлялся, как это Володя Кирпичников, простой рабочий, выдавал себя то за студента, то за офицера. Приключения его порой были очень занимательными, но напоминали похождения матроса Шванди из только что поставленной тогда пьесы К. Тренева «Любовь Яровая».

Мы, его слушатели, сомневаясь в его рассказах, по-видимому, ошибались. Дело в том, что у нас было неверное представление о белогвардейском офицерстве. Кадровых офицеров в белой армии было не так уж и много, офицеров из интеллигентов тоже. Большинство составляли те офицеры последних предреволюционных лет, о которых пели в частушках:

Был я раньше дворником

И звался Ванюшка,

А теперь я прапорщик

И военный душка.

Так что наш Володя мог играть роль белогвардейского офицера, даже не скрывая своей татуировки. Но как бы там ни было, его работа разведчика была героической и продемонстрировала ловкость, умение ориентироваться в очень трудной обстановке.

— Ты бы записал свои рассказы, — сказал я ему, — может получиться очень интересный приключенческий роман.

— Я уже думал об этом, да не хватает времени и усидчивости. Помоги мне!

Правда, больше с такой просьбой он ко мне не обращался, а мне напоминать было неудобно. Да и сам он, вообще-то говоря, описал свою подпольную работу в ранних рассказах, вышедших еще в Ростове, а затем в повести «Сильнее смерти».

Скоро он уехал в большую поездку по Дону, а потом через полгода на Кубань как корреспондент газеты «Молот». Корреспонденции его были очень интересны, красочны, правдиво изображали жизнь донских станиц накануне коллективизации.

Однако в редакции недоумевали. Он присылал очень интересные корреспонденции, но задерживался подолгу, это вызывало удивление редакционных работников, его ругали. Помню, как заместитель редактора газеты «Молот» с удивлением спрашивал:

— Где этот Ставский?

Пытались жаловаться на него в краевые организации, но там только смеялись:

— Он на местах гораздо нужнее, чем у вас в редакции.

Таков был отзыв о его работе.

Да, он не мог быть только наблюдателем. Это был человек слишком яркого, бурного темперамента. Замечая всяческие неполадки, расхлябанность местных властей, кулацкое влияние, еще значительное в некоторых станицах, он активно включался в работу. Он был активным организатором, умел объединять людей. На местах он основал новые органы печати («Сельский пахарь» в Сальском округе, «Красный шахтер» в Шахтах). Особенно интересной и действенной оказалась для него поездка на Кубань, где он активно включался во все местные дела, вел борьбу с кулачеством.

Вместе с тем он рос как журналист и писатель, на материале его кубанских очерков созданы были книги «Станица», «Разбег», несколько позже — «На гребне». Это были выдающиеся произведения, созданные на очерковом материале. Он описывал не только станичную жизнь, но и свою собственную борьбу за все новое, передовое в кубанской деревне.

Мы встретились с ним в Москве. Я писал тогда рецензии и очерки в газете «Вечерняя Москва».

— Читаю твои заметки, — сказал он мне. — Жду большего!

Меня поразили эти его слова, но потом я узнал, что он секретарь Оргкомитета будущего Союза писателей и посему ему надлежит интересоваться каждым литератором, большим или малым.

— Все то, что ты пишешь, — сказал он мне, — как-то несерьезно. Ты человек интеллигентный, образованный, сам должен знать, что в нашем деле нужна усидчивость, выдумка, фантазия.

Скоро он мне позвонил:

— Нужна твоя помощь. Какой-то Павлюченко переделал «Разбег» в пьесу. Я в этих театральных делах слабо разбираюсь. Что-то мне не очень понравилось, прочти, пожалуйста.

Меня переделка тоже не до конца удовлетворила, но я узнал, что спектакль в театре Красной Пресни (бывшая четвертая студия МХАТ) будет ставить Николай Охлопков. Это была его первая самостоятельная постановка в Москве. В мейерхольдовском театре характеризовали его как исключительно талантливого актера и режиссера. К тому же ряд интересных постановок осуществил он у себя на родине, в Иркутске. Все это я рассказал Ставскому. Тогда Охлопкова еще мало знали. Ставский дал согласие на постановку.

Один из актеров театра говорил мне о Ставском: другие авторы досаждают своими советами и указаниями, а этот пришел раз на репетицию, все время молчал, а когда у него спросили, сказал: «Не очень я компетентен в этих делах. Делайте, как хотите».

Это был замечательный спектакль, оставивший след в истории советского театра. Первый большой успех Николая Охлопкова как режиссера в Москве.

Маленькое помещение театра (не только сцена, но и зрительный зал) было превращено в цветущий кубанский сад. Художник создал замечательный пейзаж, редкий в театре. Очень конкретно передавались условия сельского быта в годы коллективизации.

Когда я спросил у Ставского о его впечатлениях, он сказал:

— Здорово! Благодарю и тебя и многих товарищей, рассказавших мне об искусстве Охлопкова. А то уж был такой момент, когда я думал задержать эту постановку.

Ставский говорил мне, что Охлопков настаивает на том, чтобы он и впредь