В последних исследованиях о Фадееве уделено сравнительно большое внимание ростовскому периоду его жизни, но недостаточно показана тогдашняя литературная среда и огромное влияние Фадеева на местных литераторов. Он умел учить людей и сам у них учился.

Я знаю далеко не всех его выдвиженцев. Недавние краснодарские публикации говорят еще о ряде товарищей, дарование которых было угадано Фадеевым и которым Фадеев помог встать на ноги. Это поэт П. Арский, юморист Л. Ленч, киносценарист М. Блейман и, наконец, что самое интересное, молодая очеркистка Вера Вельтман. Настоящее имя Веры Вельтман — Вера Федоровна Панова. Слишком поздно узнал я это, уже после смерти Веры Федоровны, и не имел возможности ее об этом расспросить.

Два лета Фадеев вместе с Бусыгиным и Кацем провел в Нальчике. Позже Бусыгин рассказывал, что там Фадеев много беседовал с кабардинскими прозаиками и поэтами, близко к сердцу принимал судьбы многих из них. Таким образом, его благотворное влияние распространялось не только на русскую литературу.

3

Каковы были литературные вкусы и взгляды молодого Фадеева? Прежде всего, он преклонялся перед Львом Толстым. Великий писатель был для него огромным авторитетом. Однажды Фадеев мне сказал:

— Я слишком нахожусь под его обаянием, не знаю, чего тут больше, пользы или вреда. Это порой мешает мне быть самостоятельным.

Из западных писателей он очень высоко ценил тогда Эмиля Золя. Помню, он делал доклад на собрании пролетарских писателей, говорил об изображении рабочей жизни в литературе и в качестве примера идеального знания рабочего быта назвал «Жерминаль» Золя. Он цитировал отрывки из этого романа, говорил, что мы должны знать быт наших рабочих так, как знал Золя быт французских рабочих.

Надо сказать, что в то время еще не было новых переводов западных писателей, читали их в старых изданиях, в переводах часто дословных, иногда уродливых, с большими пропусками. Это мешало правильно воспринимать произведение. Фадеев мне тогда говорил, что Стендаль и Мериме не всегда до него доходят.

Помню его беседу с одним молодым писателем, который пробовал писать рассказы. Он ему рекомендовал читать не только Лескова и Чехова, но и Бунина. Это меня удивило. Бунина тогда знали мало, он был эмигрантом, относились к нему с опаской. Выяснилось, что сам Фадеев только недавно прочел Бунина по старому «нивскому» собранию сочинений, и рассказы Бунина произвели на него большое впечатление.

Тогда же он мне сказал, что впервые прочел всего Шекспира. Не все понятно, многое чудовищно, но все это замечательно и грандиозно. Только люди тогда, пожалуй, были совсем иными, чем сейчас.

Не раз спорил он с Киршоном и Ставским. Они считали, что, конечно, пролетарские писатели должны быть знакомы с классиками, но, так сказать, в порядке самообразования. Он же доказывал, что великие произведения литературы органически связаны с сегодняшним творчеством и без освоения классиков невозможен литературный процесс, невозможно и новое пролетарское творчество. Кажется, он их убедил. Во всяком случае, это был спор живой и интересный.

Я не видел Фадеева около четверти века после отъезда его из Ростова в 1926 году. В декабре 1950 года, в очень трудное для меня время, я был вызван Фадеевым в Москву в Союз писателей.

Конечно, он стал более солидным, выдержанным, строгим. Но остались еще некоторые черты Саши Булыги, его доброе отношение к людям, которое теперь он внешне как бы скрывал. Со своими сотрудниками он порой обращался довольно резко, любимым его выражением было «оторву голову». Но голов он не отрывал, и все знали, что он человек добрый, внимательный.

Он был теперь руководителем всесоюзной писательской организации и много делал для процветания родной литературы. Он заботился о людях, помогал литераторам, большим и малым.

Светлый образ Фадеева, выдающегося писателя и замечательного человека, всегда будет любим народом, он оставил яркий след в истории советской литературы.

РОСТ

Он мне делал замечания, очень строгие: во-первых, я играю в теннис. Он сам это видел, и этого не скроешь (я скрывать не собирался). Теннис, как известно, классово-враждебная игра, забава английских лордов. Затем, я целую у девушек руки. Лучше бы целовал губы. Я согласился, что это было бы лучше, но не всегда возможно. В своих преступлениях я признался полностью.

Недавно он был драгилем — на юге так называли ломовых извозчиков. Дело это тяжелое, требующее ловкости и умения. Правда, до этого он работал квалифицированным рабочим-металлистом. Но его где-то обидели и работу он оставил.

Уже его первые, очень еще робкие и наивные корреспонденции обратили внимание Фадеева. «Из него, пожалуй, выйдет интересный литератор. Думаю, не ошибаюсь», — говорил тогда Александр Александрович в редакции газеты «Трудовой Дон». Скоро по рекомендации Фадеева он стал заведовать рабселькоровским объединением этой газеты. Интересно отметить, что первый его псевдоним был «Возчик».

Он был молод, простоват. Первое время даже кичился своей недостаточной образованностью. Мы, мол, люди неученые, природные пролетарии, всяких там тонкостей не знаем. Фадеев его высмеял довольно резко, а Александр Александрович был для него незыблемым авторитетом.

И вот Володя Кирпичников начал учиться. Поступил на рабфак и стал очень быстро меняться. Выяснилось, что с детских лет он много читал, но знания, приобретенные чтением, были у него какие-то пестрые, неорганизованные.

Вскоре после поступления на рабфак Володя женился. Клава, женщина не очень красивая, но необыкновенно милая, была учительницей. Она благотворно влияла на мужа. Под ее воздействием он стал учиться особенно старательно и внимательно. Да и преподаватели рабфака сразу обратили внимание на исключительно способного ученика.

В ту пору он был красив, умело носил кубанку, черную рубашку с серебряным поясом. Был только несколько грузным. В обхождении был резок. Сдерживать себя не умел, был не всегда терпим к чужому мнению и умел отстаивать свое.

На моих глазах он рос, как богатырь в сказке. Стал интересоваться литературой, историей, философией. Часто теперь говорил о том, что настоящий партиец должен хорошо знать историю развития человеческой мысли. А ведь еще недавно почти кичился своей необразованностью.

Его квартира в центре Ростова стала местом, где собирались поэты, прозаики, преподаватели университета. Там было интересно и весело, много спорили. Сам хозяин хорошо пел русские песни. Клава темпераментно плясала. Она с успехом выступала в самодеятельности, я был свидетелем того, как режиссер местной оперетты предлагал ей идти на сцену, но она только смеялась. Она любила свою учительскую профессию и не собиралась ей изменять.

Помню я и прогулки в степи, где пели хором. Бывали здесь и актеры, они находили, что у Володи очень хороший голос, бас, и ему надо учиться петь. Он