Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я отошел от окна. Бессмысленность меня привела к правде. К той правде, которую я не хотел видеть. Мы не хотим ее видеть… Отвернуться от бессмысленности- значит, повернуться к другой точно такой же бессмысленности. Слово «смысл» перестало нести своего прямого значения, потому что, если захотеть, то бессмысленным станет все. Даже сам смысл. Так почему же мы еще живем? Почему действуем? Почему стремимся к чему-то… Безобразному?
Чувства… То, что спасает нас от потери себя, всего самого ценного. То, что дает нам уязвимость, слабые стороны. То, что отличает наше имя от сотни таких же имен. То, что делает нас… Человеком. В этих бессмысленных действиях заключены порывы. Пока смысл думает, чувства, как волны, по накатанной набирают мощь и толкают нас на берег. Волны тоже с чего-то начинаются. Они начинаются с движения литосферных плит, которые находятся где-то в прошлом… И дальше, еще глубже обитает то самое слово, еще несказанное, неоткрытое и неизведанное, которое дает смыслу то самое значение «смысл». Дает ему опору, на которой держится все человечество… Весь мир!
Только сейчас я заметил одинокое белоснежное фортепиано, который стоял вдоль стены. На нем не было пыли: недавно играли. Я не решился подойти к нему. Слишком много времени я потратил на обдумывание бессмысленных мыслей.
Быстро спустившись с лестницы, я встретился с Лилией, которая выходила из кухни.
— Вы уже уходите? — спросила она слегка печально.
— К сожалению, да. Нужно доделать дела, — задумчиво и угрюмо ответил я, отчего хозяйка застыдилась своего вопроса.
— Удачного вам дня! — пожелала она.
— И вам.
Я надел пальто и вышел из дома.
Еще долго смеялся я со своих мыслей о бессмысленностях, которые появились из-за такой мелочи, как окно, фортепиано и она…
VIII
Проснулся я от громких стуков в дверь. Окно трещало от постоянных вибраций. Я тяжело встал с кровати, подошел к двери и прислушался. В дверь долбили знатно.
Повернув ключ и отворив дверь, я увидел перед собой уже знакомое дуло пистолета. Мне уже не было так страшно перед возможностью получить пулю в лоб, но колени немного дрожали. Наклонился и взглянул на гостя, держащего оружие.
— Невежливо, не пожав руки, приветствовать хозяина дома, — сонно ответил я.
— Это ты рассказал маме, что я была на площади?! — гневно из-за ног убийцы, лицо которого я не мог рассмотреть, вышла Вайолетт, маленькая и раздраженная. Она бесцеремонно ступила за порог и указала на меня пальцем снизу-вверх.
— А еще невежливо указывать на людей пальцем.
— Отвечай! — ее гнев походил скорее на капризную истерику, но когда твои виски в шаге от потенциального сквозного отверстия, эта девочка сразу превращается в грозного амбала.
— Да, я.
— Я тебя убью! — девочка посмотрела на мужчину, готовая приказать меня пристрелить.
— За что же?
— Из-за тебя мне мама запретила на неделю приходить к дедушке!
— И потому стоит убивать человека?
— Да!
— Неужели моя жизнь ничего не стоит?
— Для меня- ничего!
— А мне она дорога. Если я ее потеряю, то потеряю все.
— Плевать! — капризно отгрызалась девочка. Затем она села на мою кровать. Некоторое время она болтала своими ногами, пока у моей головы находился пистолет.
— Ты что, медик, что ли? Почему так лекарствами воняет?
— Недавно болел. Я писатель.
— Писатель? — ее гнев с каждым словом потихоньку затухал. Ей становилось больше интересно. Чем меньше она раздражалась, тем более скромной становилась. Наглость исчезала и появлялись робость и грация молчания.
— Именно. Вон на столе лежит рукопись.
— Правда? — она с любопытством вытянула голову, чтобы взглянуть на стол. — Можно… Посмотреть?
— Конечно, — я кивнул плечами. Мужчина с пистолетом не двигался.
Девочка осторожно подошла к письменному столу. Она некоторое время всматривалась в бардак, ничего не трогая и стараясь найти мою тетрадку. Вскоре ее руки переворачивали исписанные листы. Вайолетт светилась от счастья.
— Тебе так нравятся писатели?
— Мне нравится искусство, — восторженно воскликнула она. Ее глаза сияли.
— И что же тебе нравится больше всего?
— Все! — радостно крикнула девочка.
— И как тебе мои рукописи?
— Что вы пишите?
— Небольшие рассказы.
— У вас интересные идеи, но язык бедный, да и какой-то мысли, морального посыла, который бы цеплял отсутствует. Пустая жестокость, трагедия и драма. Нечего вынести полезного из ваших рассказах, сплошная картинность, — рассуждала гостья, пока она меня безжалостно громила, переворачивала страницы, анализируя текст.
— Ты так быстро прочитала всю тетрадь?
— Нет, только два рассказа. Первый и последний. У вас ничего не поменялось в стиле письма. Все то же.
— Критиковать ты умеешь, — усмехнулся я и взглянул на дуло пистолета. — А твой друг тоже увлекается искусством?
— Нет, убийствами, — быстро отрезала Вайолетт.
— Это я уже понял.
Рука убийцы дрогнула.
— Как долго твой друг будет держать пистолет?
— Точно! Мы же хотели тебя убить! — она вскочила. — И как я могла забыть?
Затем подойдя ко мне, девочка оценивающе взглянула на мой стол.
— Хотя жалко будет убивать сына искусства, даже такого бездарного…
«На оскорбления она богата», — подумал я, стиснув зубы. Это немного задело меня, хоть и было правдой.
— Так не убивайте. Вы знаете, что значит помиловать?
— Знаем, но никогда не используем.
— Вы так безобразно распоряжаетесь чужими жизнями.
— У нас есть такая возможность, — такие недетские рассуждения делали из небольшой девочки настоящего солдата, прошедшего не одну войну и сейчас допрашивающего меня в захваченном доме.
— А если ваши жизни будут во власти другого, вы поймете всю их ценность?
— Такого никогда не будет, — нагло ответила Вайолетт и аккуратно положила тетрадь обратно на стол.
— Вы так
