– Бог мой, прости, извини, я машинально… Представляешь, на лестнице вдруг отключился. Поднимался к маме, как раньше, – смущенно запаниковал Иван. – Я вообще мальчишкой себя чувствовал – всегда доставал ключи на первом этаже. А она, такая молодая, красивая, веселая, ждала меня из школы…

– Я все понимаю, успокойся, – бросилась к нему Катя. – Иван, ты еще не привык, Москва еще связана с ней накрепко. Иди в гостиную.

Кажется, он был тронут тем, что Катя ничего не поменяла в доме. Они помянули его родителей. В деталях вспомнили историю клада за вентиляционной решеткой. И совершенно естественно оказались в постели. Будто муж вернулся из командировки к верной жене и оба соскучились до умопомрачения.

С каждым прикосновением они любили друг друга все сильнее. Он был первым мужчиной, с которым Катя не отвлекалась на еду и вино. Она – первой женщиной, которую Иван не водил в ресторан. Жевали что-то в городе порознь. А дома сразу валились в бездну кровати и не летели вниз, но долго-долго парили надо всем и всеми, даже над собой. Это была единственная неделя за три года, когда Трифонова напрочь забыла про учебу. И на работе ей чудилось, будто она сама себе снится.

Они шагнули с края тверди и упрямо не желали возвращаться назад. Пришлось убедиться, что у любой пропасти есть дно. Расшиблись об него оба одновременно, как заведено у настоящих влюбленных. В их восьмое утро Катя проснулась ровно в четыре часа. И увидела сидящего рядом голого Ивана. Он плакал. Она не удивилась, знала откуда-то, что надо прощаться. И дело было не в назначенном на этот день отъезде прекрасного заокеанского гостя. Им предстояло расстаться навсегда. Катя тоже беззвучно заплакала. Он повернулся к ней, крепко обнял и глухо заговорил:

– Я всегда думал и понимал, думал и решал. А в эти ночи с тобой у меня в голове не возникло ни одной мысли. Какая-то пустота. Или, наоборот, переполненность. В ней все было, абсолютно все, но будто в темноте, и совершенно не интересно, что там. А сейчас вдруг высветилось одно: ты сравниваешь меня с отцом. Он был старше, но все-таки я близок к его тогдашнему возрасту.

– Нет, Иван. Ты гораздо моложе. И потом, с ним мы были близки так давно, что я уже забыла те ощущения. Клянусь. Ты доподлинно узнал бы на ощупь кожу женщин, с которыми спал?

– Не узнал бы. Возможно, ты права. Но ужас в том, что я не способен ни погасить это, ни осветить все остальное, чтобы оно потерялось.

– А мне постоянно мерещится, что ты думаешь, будто я резво отрабатываю квартиру, – тихо призналась Катя.

– Нет! Нет! Ты себя не помнишь, когда любишь, какая, к черту, квартира.

– Верю. Только ничего не могу с этим ядом поделать. Чувствую, что умираю, и все.

Потом они ласкали друг друга с нежной горечью. Потрясающий заключительный аккорд. После него возможен был или обычный, сдобренный шампанским, гарантированно удовлетворяющий секс, или никакого. Уходя, Иван положил ключи на тумбочку в холле.

Однако, прилетев в Америку, отзвонился, дескать, не волнуйся, жив-здоров. Катя с таким искренним облегчением приняла эту новость, что рвать хотя бы дружескую связь было кощунством. Они не стали рвать – и правильно сделали. С тех пор Иван навещал родину несколько раз. Они встречались, ужинали в ресторанах, гуляли по Москве, болтали взахлеб. И расходились счастливыми, условившись о встрече дня через два-три. Честно говоря, Трифонова довольно быстро преодолела комплекс оплаты подарка телом. Иван, похоже, со своей заморочкой справиться не сумел. Или делал вид. Но оба хорошо понимали, что лучшее с ними уже стряслось и закончилось. Страх разочарования оказался сильнее желания. Пусть хуже будет с другими, но только не друг с другом. Он уважал за сдержанность ее, она его. Разговаривать об этом они не пытались. Только Иван упорно писал свое «люблю, целую» не только в письмах, но и в эсэмэсках. И по скайпу прощался теми же двумя словами чуть насмешливым тоном. Но это была насмешка над собой…

На следующий день Трифонова устроила генеральную уборку. Пропылесосила все до миллиметра. Протерла стены и потолки влажным губчатым валиком. Сняла, постирала, выгладила и снова повесила шторы. Вымыла окна. Натерла паркет. Отполировала мебель специальным воском. Еле уложилась в два выходных. Она мыла-чистила настолько тщательно и увлеченно, что могло показаться, будто ей это занятие нравится. На самом деле Катя всего лишь не испытывала к нему непреодолимого отвращения. Она не прочь была нанять домработницу. Но чем тогда заполнять субботу и воскресенье? Не всегда ведь удается заставить себя идти в театр, музей, кино или на прогулку по любимым бульварам в сопровождении своего одиночества. Оно, как телохранитель, – существует, не мешает, но с ним не поговоришь.

Рабочая неделя выдалась самой обычной. Кате слегка трепали нервы старшие медсестры и гораздо ощутимей – главный врач. Он решил, что общей хирургии клинике мало, нужна еще и пластическая. Хотя что он мог решить без владельца. Тоже выполнял приказы. Технически все было осуществимо. А вот как обеспечить пациентам незаметный вход-выход, ломали головы на бесконечных совещаниях. Драгоценные лица разномастных звезд, политиков и чиновников никто не должен был видеть в бинтах или чудовищных синяках и отеках после процедур.

– Я знаю вариант – дешево и сердито, – резвилась в понедельник Карина Игоревна Иванцова, которой было велено собирать информацию о расходных материалах к новому оборудованию и специфических препаратах для эстетической медицины. – Пусть вылезают из машин в парандже! И выписываются в ней же! Все в черном от макушек до пяток. Даже пол не определишь, не то что ху из ху. А что? Их инкогнито сохранено, и мы без перепланировок обойдемся.

Однако во вторник и среду девочка была молчалива и загадочна. Катя не беспокоилась. Артистке просто надоела роль сухого личного помощника. Теперь она играла его же, но с богатыми внутренними переживаниями, до которых нет дела бездушным менеджерам. В четверг Иванцова постучалась к Трифоновой:

– Екатерина Анатольевна, можно мне уйти в пять? Причина неуважительная, но я ведь безропотно задерживалась на работе, если надо. И впредь готова. Я иду к одному известному художнику показывать свои работы. Мы с ним потом договоримся на более поздний вечер или на утро выходных, но сегодня он назначил время. Не диктовать же свои условия сразу. В конце концов, он меня будет учить, а не я его. Нет, правда, вдруг я гениальный художник по костюмам. И мои декорации войдут в театральные энциклопедии. А кино? Представляете, какие возможности? Я долго считала себя актрисой. Но жажда актерства могла быть только указателем направления. Знаете к чему? К истинному к призванию.

– Не исключено, – улыбнулась Катя. – Идите и попытайтесь. Клиника как-нибудь выстоит.

Ближе к пяти Катя уважительно проводила до двери своего кабинета очень пожилого и очень заслуженного мужа очень пожилой и очень заслуженной пациентки. Говорили все о тех же лекарствах. Когда раздвижная панель отъехала, Катя увидела Иванцову. Теперь уже не актриса, а художница с напряженным и потерянным видом замерла возле своего стола, на котором лежала большая синяя папка из твердого картона. Впечатление беззащитности усиливало то, что девушка была без медицинского халата – в каком-то бесформенном сером платье, косухе из искусственной кожи и грубых ботинках на платформе. Начальница, не думая о субординации, шагнула к ней.