и у штурвала никого не было.

Молодёжь, а она составляла добрую половину экипажа, зачарованно смотрела вслед уходящему кораблю, который чуть не стал причиной катастрофы. Парусник быстро уменьшался в размерах и вскоре исчез в синем мареве горизонта. Неизвестно, но кто-то сказал: “Летучий Голландец!” Это быстро распространилось по судну. Корабль-призрак из средневековой легенды! Возможно ли это? Новость бурно обсуждалась в курилке.

Дошли эти слова и до капитана. Судно набирало ход, уже “Полный вперед”.

– Ну и “Летучий голландец, – качая головой, сказал капитан.

– А вы знаете, товарищ капитан, – подхватил его слова вахтенный помощник, – я видел на верху мачты в марсовой бочке какую-то фигуру… Мне показалось, что это была обезьяна. Капитан с сомнением посмотрел на помощника, усмехнулся:

– Что, ж, весьма возможно… Мне тоже это показалось. Помолчав, добавил, – будьте внимательнее.

Сам он не верил в сказки. Долгая и суровая морская жизнь научила его тому, что самая жуткая тайна мирового океана, как правило, имеет отнюдь не мистическое объяснение. Сразу после войны суда, брошенные командой, не раз встречались в стороне от морских дорог. Полузатопленные, без огней, носились они по морям-океанам, влекомые мощными течениями и ветрами, пока какой-нибудь шторм не добивал их окончательно, навсегда погружая их в пучину морскую.

Но всё же, что это было?!

Родина

Я лежал на баке и, как у друга моего, Маяковского, в стихе: “вворачивал солнцу то спину, то пузо”. Стоял январь, но было жарко. Обычно в это время в Персидском заливе зимой песчаные бури свирепствуют, однако сейчас, на удивление, было тихо и тепло.

Мы уже целый месяц торчим на рейде у иранского острова Карк и ждём налива нефти для дальнейшего следования на Бомбей. С завистью наблюдаем за японскими двухсоттысяче-тонниками, которые один за другим становятся к причалу, быстро грузятся и уходят. Во всём чувствуется поспешность и нервозность. Они и не случайны, так как скоро американцы блокируют узкое горло Ормузского пролива, и тогда худо придётся японцам без персидской нефти.

А пока худо нам, смешанному иракско-советскому экипажу танкера “Ханакин”, работающему под иракским флагом в безвестности, бездействии и напрасном ожидании. Без пресной воды, продуктов и прочего. Как назло, в декабре советские войска вошли в Афганистан. Теперь наши друзья-арабы на борту “Ханакина” смотрят на нас косо, а то и вовсе отворачиваются. Ахмед, мой моторист из Египта, работающий здесь по контракту, сообщил мне по секрету, что арабы могут нас в одночасье вырезать, если поступит команда от Хусейна. И мы стали после этого на ночь в каютах запираться, чего по морским правилам делать не следует.

Худо американским заложникам в Иране, из-за чего и разгорелся весь этот нынешний сыр-бор.

Худо и Ирану в предстоянии большой игры и большой войны. Всем плохо в этом лучшем из миров, а кому хорошо?

Американские военные корабли уже вовсю утюжат воды Залива. Эфир всё более наполняется английской речью с американским слэнгом. Всё чаще звучали по радиоволнам: бомбардировка, десант, мины…

Когда заложников в Иране

Взять с бою Штаты затрубят,

Ко мне придёт радиограмма:

Я беспокоюсь за тебя.

Такие вот строчки однажды сочинял я после ночной вахты, загорая на баке, носовой части судна, наиболее тихом и укромном месте. А в это время по судну матросы долбили ржавчину и красили палубу.

Временами налетал теплый ветер, шелестел страницами книжки, скатывался вниз на палубу и уносился дальше по своим делам. Берег едва виднелся в дымном мареве. Жёлтые воды залива незаметно сливались с белесым куполом неба по горизонту, который еле угадывался. В центре купола неподвижно зависло мутное светило, солнце то есть. Из радиоприемника, находившегося тут же, за брашпилем, доносилось неясное бормотание. Всё это: солнце, небо, берег, ветер сливались в голубую марь, мреть, дрёму, сон.

И вдруг из транзистора чисто прощелкнулась и полилась песня. Чарующая индийская мелодия и дивный женский голос (может быть – неподражаемой Латы Мангешкар?) заполнили всё и вся. Исчезло море, судно, люди – осталась только эта песня. Было в ней что-то необыкновенное, щемяще-высокое и до боли знакомое. Появилось ощущение полёта.

Воображение уносит меня в неведомые дали.

Я набираю высоту. “Ханакин” становился всё меньше и меньше и, наконец, совсем исчез. Беру курс на северо-запад. Вот устье Тигра и Евфрата. Слева Ирак, справа – Иран. Через год начнётся война между ними и именно в этих местах. Но об этом пока еще никто не знает. Тигр уходит вправо, лечу над ним. Где-то здесь Вавилон, колыбель человеческой цивилизации, если верить историкам. А ещё из древности до меня доносятся сведения, что здесь же рядом Эдем находился, где наши прародители, Адам и Ева, вкусили яблока познания Добра и Зла… Что ж, оставим Вавилону вавилоново и летим дальше.

Сочная зелень долин Двуречья плавно перетекает в жёлтые пески и бурые горы. Вот и славный город Багдад, оседлавший своенравного Тигра. Привет, тебе, Шехерезада! Помнишь, как я тебе ночью стихи читал? А ты их своему мужу и господину – шаху Шахрияру, повелителю правоверных мусульман – с русского на арабский переводила?

Далее виден багдадский аэродром. Поднимаются и снижаются самолёты. Мне они не конкуренты, я ведь гораздо выше. Ухожу в сторону. Становится прохладнее. Пошли горы, горы, горы. Всё сверкает и блестит сплошной белизной девственного и чистого снега. Глазам становится нестерпимо больно.

Где-то здесь Арарат, – гора библейская, – давшая приют Ною во дни всемирного потопа. А! – вот и она, синеет льдами в сплошной белизне снегов. Привет тебе, приют новой (нашей) цивилизации!

Наконец, живительным оазисом вынырнуло из облаков изумрудное Чёрное море – первое море, которое я увидел в детстве и которым бредил потом, как сладостной и манящей грезой.

Дальше лететь было уже просто: берег моря, Крым, закованный в ледяные и снежные доспехи, Днепр, Киев, Гомель, Речица, Полесье, Малодуша… Здравствуй, родная земля!

Я вернусь, повзрослев в полгода

На какой-то десяток лет…

Ах, какая у нас погода,

А у них такой вовсе нет!

Небо светом исходит синим,

Снегом белым исходит свет…

Вот какая она, Белоруссия,

А такой у них вовсе нет.

Раннее утро. Людей не видно. Только столбы дымов над крышами домов. Дым отечества…

Вот и дом родной, и на крыше – гнездо аистов, которое запорошено снежной моросью. Ворота, сад, сарай, колодец.

И снегири в саду, как яблоки румяные, живые.

Тут скрипнет дверь, выходит мама с цинковым ведром.