* * *

На другой день Леопольд показал мне заметку к «Tagespost», где было сказано, что накануне it Stadtpfarrkirche состоялась свадьба Захер-Мазоха с баронессой Румелин.

Эта ложь заставила меня покраснеть, и я спросила, кто был виновником этого. Он засмеялся, сказав, что это он сам, так как ему хотелось таким образом позлить жителей Граца. Это было не только неправдой, но и неблагоразумно, так как меня очень многие знали в Граце и знали, что я вовсе не была баронессой.

Много лет спустя я прочла в одном письме Тургенева к берлинскому журналисту Питчю, в котором он изливал свою ненависть на Захер-Мазоха, что для того женщина имела значение только начиная с титула «баронессы».

Русский писатель был неправ, так как это было лишь поверхностным тщеславием у Захер-Мазоха; иначе как мог бы он жениться на мне, которая не была ни богата, ни «урожденная».

Нет, в этом отношении Захер-Мазох был просто веселым мистификатором, который смеялся над глупцами. Но некоторые внешние признаки были против него, и Тургенев судил по ним.

В этот день в театре Талия состоялось по случаю приезда какого-то высокого гостя особенно блестящее представление, на котором мы присутствовали.

Мой муж заставил меня надеть ярко-красное бархатное манто, роскошно отделанное и целиком подбитое горностаем, падавшее до самого пола, а на голову – белую кружевную косынку.

Когда я заняла место в нашей ложе, так смешно наряженная, все взоры устремились на меня. Все эти люди читали заметку о нашей свадьбе, и все были рады позубоскалить относительно «баронессы» и ее экзотического наряда. Генерал Ковец пришел к нам в ложу; он холодно поздоровался и порицающим взглядом оглядел меня. «И он тоже, – подумала я, – между тем, он ведь знает, кто меня так разодел!» Леопольд торжествовал. Вернувшись домой, он не переставал повторять: «Ты произвела сенсацию!»

На другой день мы вернулись в Брюк, куда дня через два приехала моя мать.

Следующие дни были всецело посвящены переезду. Когда мебель была расставлена, книги убраны и картины развешены по стенам, Леопольд принялся распаковывать свои фотографии. Одна за другой появились на его письменном столе его бывшие любовницы, которых он расставлял с тем же беспечным видом, с каким рассказывал мне о них. Их было множество: количество достаточное, чтобы наполнить жизнь нескольких мужчин. Я стояла возле него, когда он тщательно и по порядку устанавливал их так, чтобы самые замечательные были спереди; когда он писал, ему стоило поднять глаза, чтобы видеть их; сзади на почтительном расстоянии находились, слегка задели его сердце. Среди первого ряда находился портрет г-жи М. П., которая послужила ему героиней в его «Венере в мехах». Прежде чем поставить фотографию на место, он протянул мне ее, чтобы я могла полюбоваться ею.

* * *

В Граце я взяла себе молодую служанку. Она была дочерью деревенского фельдшера и воображала себя очень образованной, потому что умела говорить: «Целую вашу руку».

Но она не была глупа, у нее был очень живой ум и мускулистое тело. В деревне она, наверно, слыла красавицей, а Леопольд даже находил ее похожей на «Брунгильду». Мари – так звали ее – помогала моему мужу привести его книги в порядок и развешивать картины. Так как он не любил влезать на лестницу, то Мари сама вбивала гвозди и вешала картины; они оба не переставали шутить и смеяться.

Когда все было убрано, Мари часто оставалась без дела по целым часам, и Леопольд, чтобы занять ее, давал ей читать романы. Мари не удовольствовалась чтением, а принялась и критиковать их. Когда я стала смеяться, он чуть не рассердился на меня, заявив, что для него Мари представляет здравое суждение народа и что все писатели хорошо сделали бы, если бы советовались и руководствовались мнением людей простых. Он рассказал мне, что Мольер прочитывал все свои пьесы своей служанке и что ее мнение было всегда чрезвычайно верно. С тех пор на кухне начались литературные беседы, заменившие Леопольду наши прогулки. Мари сделалась теперь важным лицом; он передавал мне все ее слова, до того он находил ее замечательной.

Наступили длинные вечера. Чтобы убить время, Леопольд предложил нам играть «в разбойники». Я и Мари были разбойниками и должны были преследовать его. Я должна была надевать на себя меховую шубу, а другую давать Мари, так как иначе мы не походили бы на разбойников. По всему дому поднималась тогда беготня, безумная погоня, пока мы наконец не хватали нашу жертву. Затем мы привязывали его веревками к дереву и произносили ему приговор. Его, конечно, присуждали к смертной казни, не обращая внимания на мольбы о помиловании.

До сих пор это была только игра; но в один прекрасный день Леопольд придал ей более серьезный оборот, что было для меня очень тяжело. Он хотел «настоящего» наказания, которое причинило бы ему боль, а так как мы не могли в самом деле казнить его, то пожелал, чтобы мы его били веревками, которые он сам приготовил для этой цели.

Я отказалась, но он не уступал. Он нашел мой отказ ребячеством и объявил, что если я не буду его бить, то он заставит Мари, потому что он видит по ее глазам, что ей очень хочется этого.

Чтобы избежать этого, я нанесла ему несколько легких ударов. Этого оказалось недостаточно; но я уверяла его, что не в состоянии бить сильнее; тогда он сказал, что желает быть избитым «изо всей силы» и что Мари справится с этим лучше меня.

Я вышла из комнаты, думая таким образом положить конец этой сцене, но ошибалась. Мари отколотила его так, как он этого желал, изо всей силы, даже в другой комнате я слышала звук ударов по его спине.

Минуты показались мне вечностью.

Наконец пытка окончилась. Он вошел ко мне как ни в чем не бывало и сказал:

– Ну! Она меня великолепно отколотила! У меня вся спина, наверно, в синяках! Ты не можешь себе представить, какая у нее сила в руках. При каждом ударе мне казалось, что мое тело разрывается на части.

Мне не хотелось поддерживать этот тон, и я молчала. Он посмотрел на меня и увидел, что я вовсе не расположена шутить.

– Что с тобой? – спросил он меня. – Тебе что-нибудь не нравится?

– Мне не нравится, что ты заставляешь служанку бить себя.

– Вот как! Ты видишь в этом что-нибудь дурное? Значит, тут что-то кроется… Но разве мне могло прийти в голову, что ты можешь ревновать к такой примитивной особе, как Мари?

– Я нахожу неприличным, чтобы служанка била своего господина. Это ставит всех нас троих в крайне ложное положение. А кроме того, не рассчитывай, что Мари будет молчать; при ее живости она, конечно, разболтает всякому встречному. Что о нас подумают?

– Но ведь ей можно запретить болтать!

– Ты ничего не можешь запретить девушке, которая тебя била, тем более, что это придаст всему еще более подозрительный вид. Надо, чтобы Мари немедленно оставила наш дом. Таким образом мы заглушим скандал, здесь по крайней мере.

– Ты права. Я об этом не подумал. Да, отошли ее как можно скорее, лучше всего сегодня же вечером.