Леопольд работал по утрам, а после двенадцати часов мы совершали прогулки, которые все увеличивались по мере того, как возвращались мои силы. Обмениваться мыслями, тихо бродя по уединенным лесам, тихим долинам и освещенным солнцем горам, откуда взор наш стремился вдаль, было удобнее и приятнее, чем среди венского шума, и это способствовало нашему тесному сближению. Вскоре я должна была сделаться женой человека, шедшего со мной рядом, быть связанной с ним законом на всю жизнь; естественно, что мне хотелось изучить и узнать его, а также понять, каким образом я могу сделать его счастливым. Я не была уверена, что в состоянии во всех отношениях удовлетворить его, иногда даже я сильно сомневалась в этом. Очень часто, когда он увлекался в разговоре, мне удавалось проникнуть слегка в моральную область его души, в область его «злого идеала», и то, о чем я догадывалась скорее, чем видела, пугало меня. Иногда он говорил мне, правда шутя, но за шуткой, как грозный призрак, я различала правду, – что в моей натуре было тоже нечто демоническое и что, может быть, я была скорее ближе к его злому, чем доброму идеалу.

Я была слишком уверена, что он ошибался, что во мне было и тени «этого», и из этой уверенности рождался страх, как бы наш брак не превратился для обоих в ужасную ошибку.

* * *

Все было готово для нашей свадьбы, и мы ожидали только значительного гонорара, чтобы отправиться в Грац с целью обвенчаться и купить там обстановку.

Так прошли август и сентябрь. Мне кажется, что это ныло самое счастливое и спокойное время моей жизни.

Но в конце сентября, впрочем, два события нарушили мое спокойствие.

Во время наших прогулок мы часто проходили мимо лавки, торговавшей семенами, возле которой грелась на солнце, лежа на мешке, хорошенькая серая кошечка; Леопольд, очень любивший кошек, всякий раз не забывал поласкать ее. Лавочник заметил это и в один прекрасный день подарил ему эту кошечку. Леопольд очень обрадовался и тотчас понес свое сокровище домой, и с той поры вся наша жизнь сосредоточилась на этой кошке. Хотя мы не были вполне уверены, к какому полу принадлежало это животное, его назвали Петерл; ночью кошка спала на кровати хозяина, а день проводила, лениво свернувшись в корзиночке на письменном столе, так как Леопольд не терял ее никогда из виду. Мы отказались от долгих прогулок, потому что Петерл не мог оставаться продолжительное время один. Животное, по-видимому, не привыкло к подобной нежности, так как она вовсе не шла ему впрок. Кошка стала тосковать, потеряла аппетит и отказывалась играть со своим хозяином.

Однажды ночью я проснулась и увидела Леопольда плачущим возле моей кровати. Испуганная, я спросила, что с ним. Почти не в силах промолвить слово от рыданий он наконец объяснил мне, что Петерл околел. Это было грустное и трогательное зрелище, когда бедное маленькое животное покончило с существованием на его руках!

Он вспомнил о нашем ребенке, тело которого содрогалось таким же образом, и ему казалось, что душа ребенка вернулась к нему под видом кошки, чтобы еще раз сказать ему прости! Он не мог оставить Петерла одного, иначе пришел бы за мной раньше.

Я встала и пошла за ним в его спальню. Там я увидала труп, и мы оба остались возле него. Леопольд совершенно не владел собой и все время плакал. Мне с большим трудом удалось успокоить его, и только когда наступило утро и яркое торжествующее солнце, ворвавшись в комнату, осветило мертвую кошку, он, как мне казалось, понял, что это маленькое животное и наш ребенок были два совершенно различные существа, и ему, по-видимому, стало немного стыдно за себя. Тем не менее Петерлу отвели достойное место погребения между тремя высокими тополями, высившимися на холме против нашего дома.

Другое событие было более трагично.

Утром шел сильный ливень, и, несмотря на яркое полуденное солнце, дороги были слишком мокры для прогулки. Мы решили остаться дома; Леопольд усердно принялся за работу, так как следующий день решено было весь посвятить экскурсиям. Он любил, чтобы я была возле него, когда он писал, и в этот день я по обыкновению уселась с книгой против него, возле окна. Солнце уже склонялось за верхушки леса, когда мне показалось, что Леопольд чем-то расстроен; каждую минуту он бросал перо и устремлял свой взор в пространство, потом, как будто желая стряхнуть с себя что-то, снова принимался писать. Я подумала, что ему нездоровится, и едва открыла рот, чтобы посоветовать ему бросить работу, как он неожиданно вскочил и принялся ходить большими шагами по комнате. Не понимая, что с ним происходит, я предпочла подождать, пока он не заговорит сам.

Кончилось тем, что он, точно разбитый, упал на диван и сказал мне:

– Ванда, пойди сюда, сядь возле меня, мне надо сказать тебе нечто очень серьезное и печальное.

Его лицо, пепельно-серое, совершенно исказилось, и впалые глаза выражали ужас и тоску.

Когда я села возле него, он обнял и привлек меня к себе, как будто желал найти во мне защиту против какой-то опасности. Потом он заговорил медленно и с усилием, глухим голосом, точно отрывал каждое слово с кровью от своей наболевшей груди.

– Тебе придется собрать все силы и показать, что ты действительно женщина с сильным, твердым характером, за какую я тебя считаю, потому что то, что я хочу сказать тебе, так ужасно, что я долго колебался, прежде чем решился заговорить. Но к чему молчать теперь, когда я убедился в этом? Лучше чтобы этот ужас не застал тебя врасплох. Я не могу дольше переносить это один… необходимо, чтобы ты помогла мне… чтобы ты присутствовала при ужасном конце…

Он принужден был переждать, усилие душило его. Что касается меня, сердце у меня замерло. Я собрала все присутствие духа, чтобы оставаться спокойной, несмотря на невероятную сумятицу в моей голове. Чтобы не выдать себя я молчала, а он снова продолжал:

– С некоторых пор я заметил, что часто в разговоре я вместо одного слова произношу другое, похожее, но не имеющее того же смысла. Когда я пишу, случается, что я тоже не нахожу точного выражения. Сначала я не обращал на это внимания, но позже, наконец, это поразило меня, а сегодня я пришел к заключению, что мои наблюдения указывают на мозговое заболевание, наверное, на размягчение мозга. А это означает сумасшествие в непродолжительном времени. Ты, наверное, тоже заметила это, и лучше, если бы ты созналась, чтобы мы могли посоветоваться с доктором. Спасения нет, но, быть может, есть возможность отсрочить самое ужасное.

Не успел он кончить, как я освободилась из его объятий; хотя в ту минуту я верила всему тому, что он мне сказала, я тем не менее была убеждена, что все будет зависеть от того, как я приму все это. Эта уверенность дала мне силы превозмочь мой страх и сказать ему полушутя, полусердясь:

– Как все это нелепо! Если бы ты не был в таком возбужденном состоянии, я приняла бы это за плохую шутку. Прочти все, что ты написал за последнее время, и если ты найдешь хоть одну фразу, одно выражение, одну мысль, которые не были бы вполне ясны и понятны, тогда я поверю в твое размягчение мозга, во все, что тебе угодно. А если неточно написанные или сказанные слова – верный признак безумия, в таком случае надо немедленно же отослать меня в больницу для умалишенных, так как я, значит, страдаю умственным расстройством с тех пор, как начала думать, а со мной, если не ошибаюсь, и две трети всего человечества.