– Молодцы, ты даже не представляешь, какие молодцы твои… Где они это нарыли?

– Длинная история. Помнишь следака, которого мы приютили после катастрофы?

– Опера с Петровки? Помню этого полицейского, конечно, помню. Он нам всю оборону станции наладил и тебя, дурака, уму-разуму научил. Не только мышцами играть, но и головой пользоваться. Так он, мне говорили, при смерти – в лазарете от рака мается.

– Помер болезный. Дня четыре как. Так вот, перед смертью он моим эсбэшникам месторасположение их и передал. В благодарность, так сказать. А бойцы из шталкерваффен добыли. Где он их двадцать лет хранил, не спрашивай, я по этому поводу со своей службой еще разберусь. Буквально под носом лежали. Как досмотр и обыски делали? Банному хвост накручу, будь уверен. А то брюхо вон разожрал, а службу не тащит. Хорошо еще, что эти бумажки к нам попали, а не… – он неопределенно покрутил пальцем в воздухе, потому что кому бы эти бумаги ни попали, для Рейха ничего хорошего это не предвещало.

Марк не хотел вникать в «кухню» брата. Но с выводом Сергея был совершенно согласен. Это не документ, а бомба, причем в прямом смысле этого слова. Бомба, способная перевернуть в войне все с ног на голову. Да какое там, в войне? При правильной постановке вопроса, во всем метро. Он встал из-за стола и, аккуратно сложив документы в черную папку, подошел к брату.

– Я созвал руководство. В течение получаса всех соберут, – фюрер внимательно посмотрел в довольные смеющиеся глаза Сергея Черного. – Пошли, брат, в зал. Пора разбередить наше болото.

***

Лизхен напряженно смотрела на Георгия Ивановича. Они столкнулись случайно в переходе между Пушкинской и Тверской, в тот момент, когда девушка после очередного допроса возвращалась в свою палатку. Она устала и хотела только одного – побыстрее попасть домой на Пушкинскую. А тут… Ни к чему не обязывающий пустой разговор. Просто дань этикету и вежливости. С одной стороны, Георгий Иванович не был ей неприятен, он был намного старше ее и по возрасту годился ей в отцы, но Лизхен почему-то не чувствовала этой разницы. Ее смущало другое, слишком он был непохож на нацистов Четвертого рейха. Вроде и носил он ту же черную форму в звании штандартенфюрера, и внимательные серые глаза, изучающие ее, не располагали к себе, но что-то было не так… Своей особенностью она чувствовала, что Штольц чужд Рейху. Чужд, так же как и она сама. Это одновременно и сближало их, и пугало девушку. Ее жизнь всегда была на грани, а Лизхен привыкла рассчитывать и доверять только себе. Вся ее сущность кричала, что надо держаться подальше от этих глаз: внимательных, умных, но не могла, даже понимая, что это ее погубит. Девушка вздрогнула, когда Георгий Иванович, поддерживая ее на ступеньках, тактично прикоснулся к локтю. «А может, он меня спасет?» Хотелось верить в это, но опыт жизни восемнадцати лет среди нацистов быстро вернул ее на грешную землю. Она как бы ненавязчиво отстранилась, прикоснувшись к руке штандартенфюрера.

Ее словно ударило током. Глаза расширились и с недоверием посмотрели на Штольца. То, о чем Лизхен только догадывалась, предполагала, может, интуитивно чувствовала, теперь осознала совершенно четко. Он чужой здесь! Даже, наверное, не менее чужой, чем она сама. А эта форма – это всего лишь маска. Все, как и у нее. И самое страшное, она поняла, что он тоже знает о ее особенности. Хотя, может быть, и не знает, но определенно понимает. Это знание было и оружием, и уязвимостью обоих, и Елизавета Мурашова теперь не знала, что с этим делать. Определенно стоило обдумать эту информацию. Смущенно улыбнувшись, она вежливо распрощалась с Георгием Ивановичем и легкой походкой скрылась среди палаток.

Штольц проводил девушку взглядом. Нужно найти к ней подход, хотя работать с нервной молодежью потруднее, чем с параноидально подозрительными партайгеноссе. Пока что предстояло иметь дело именно с ними: поработать с новым текстом для агитаторов и прокламаций.

Типография – ценнейшее и стратегически важное приобретение Рейха – являлась режимным объектом, вход туда разрешался только избранным, имеющим непосредственное отношение к идеологической работе. Аналитик получил доступ по решению самого рейхсфюрера. А по мнению Георгия Ивановича, из этих списков следовало бы сначала вычеркнуть самого главу агитационного отдела. Который не то что послание миру от лица Четвертого рейха сочинить не мог, но и при ежедневном обращении к жителям путался в словах Великого фюрера, постоянно сверяясь с текстом книги, бережно хранившейся на постаменте под постоянной охраной двух человек из СД. И речи ответственного за работу с массами скорее напоминали проповеди изрядно нагрешившего накануне возлияниями пастора. Так чаще всего и обстояли дела, даже теперь от Гусева несло какой-то мерзкой сивухой, гордо именуемой в народе шнапсом. Штольц поморщился.

Аппарат агитаторов был довольно многолюден, но состоял, в основном, из мелких сошек. Занимались они тем, что расклеивали агитки на каждом столбе о величии фюрера и его наследии, разъясняли гражданам Рейха, да и не только, как именно они должны понимать линию партийной верхушки и… стучали. Без устали. Правда, не службе безопасности, а непосредственно партайгеноссе Ширшову. Эта служба была собственностью рейхсканцлера, и ясно, что распоряжался он ею полностью на свое усмотрение. Леонид Гусев, или, как любил он сам себя называть, Гаусс, был довольно большой величиной в этом механизме. По крайней мере, он сам так считал.

– Ну что, Леонид Павлович, как у нас с письменным словом?

– Да вот новый текст составляем… – изо всех сил напустил на себя официальный вид глава отдела.

Выглядел он так деловито, будто заскочил на минутку проверить, на месте ли наборщики, не поломался ли станок, и вот-вот готов бежать по чрезвычайно важным государственным делам. Не знай его Штольц настолько хорошо, мог бы даже поверить. На самом деле Леонид Гусев наверняка поджидал его тут не один час, мешая всем работать, глубокомысленно глядя в стенку, как бы размышляя над новой концепцией пропаганды. Эта самая новая концепция уже давно служила для агитатора второй главной причиной головной боли после хронического похмелья. И он опять сделал ставку на истинно немецкий педантизм ведущего аналитика, наведывающегося сюда ежедневно, у которого можно спросить совета, если сам не справлялся.

– И какие затруднения? – поддержал игру в деловитость Штольц.

– Вот в свете грядущей войны с коммунистическим режимом решили усилить пропаганду! Подобрать соответствующее высказывание Великого… Посмотрите, Георгий Иванович, что я нашел: одни безыдейные и слабоумные могут считать, что государственные границы на нашей земле являются чем-то вечным и незыблемым и не подлежащим изменениям. На самом деле все границы – временны и могут измениться. И я бы добавил даже: должны измениться! Это намекает, что могущество Рейха растет и крепнет, и скоро он поведет масштабное наступление на другие станции. Как?

– И станции этому захвату должны тут же безумно обрадоваться? – скептически поинтересовался аналитик. – Насколько мне известно, это было сказано Адольфом для немцев, а не для жителей других государств. Чтобы поднять национальный дух, чтобы Германия пребывала в уверенности великого будущего, видела себя потенциальной империей, не имеющей обозримых границ. В вашем случае вы ведете агитационную работу вне станций Рейха, и угрожать им сразу напрямую захватом… несколько неэтично, вам не кажется?