Чуть погодя старик показал заскучавшему Герману, как поет собака. Достал аккордеон. Собака тут же вылезла из убежища под кроватью. Уселась у ног старика.

— Любит, чертовка, фруктовый сахар, для нее и покупаю, — засмеялся старик. — Давай, Аннетка, покажи, какая ты умница.

Он встал, собака запрыгнула на табурет. Старик растянул аккордеон, красные пальцы с обгрызенными ногтями неожиданно шустро забегали по кнопкам и клавишам. «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед…» — запел старик надтреснутым голосом. Собака, подняв морду, принялась вторить ему, то завывая, то переходя на частый ритмичный лай. Она замолкала вместе с хозяином и, переждав, вступала одновременно с ним.

Когда песня закончилась, Герман захлопал в ладоши.

— Угости ее сахаром, — сказал старик. Герман дал Аннетке кусок зеленого фруктового сахара. Она мгновенно слизала его, переводя взгляд то на Германа, то на хозяина. Провела языком по мокрому носу. Тявкнула.

— Погоди-тко, — сказал собаке старый столяр и снова растянул аккордеон, — еще давай поработай.

«Там, где клен шумит над речной водой, говорили мы… — голос старика сорвался, задрожал, но собака уверенно провыла за него: — …о любви-и-и с тобой…» Старик сглотнул, вдохнул, и они вступили уже вдвоем: «Опустел тот клен, в поле бродит мгла, а любовь, как сон, стороной прошла-а-а…» На втором припеве очарование песни нарушил непонятный звук: бабушка, сморщив лицо, всхлипывала, вытирала руками красные слезящиеся глаза. Герман до этого никогда не видел, чтобы бабушка плакала. Заметив, что на нее смотрят, она засморкалась, поднялась и засеменила из комнаты.

Трость старик привез через неделю. Гладкая, темная, с резиновым колпачком внизу, она понравилась Герману. Трость восхитительно пахла лаком, новым деревом и еще каким-то неопознаваемым, но сразу ставшим родным запахом. Рукоять старик сделал в форме головы собаки, она повторяла изгибы пальцев и ладошки Германа и была очень удобной.

Самого старого столяра было не узнать — он постригся, надел костюм, начистил ботинки. Кажется, даже свисающие усы расчесал. Пах табаком, свежим воздухом и стружками. И дождем — на улице шел дождь, до сентября оставалось два дня. Когда старик приехал, бабушка в дурном настроении разбирала буфет на кухне. Она с показным неудовольствием отвлеклась, пришла в прихожую, сухо поздоровалась, отдала деньги и поспешила назад к буфету, будто разбор чашек был чрезмерно важным делом. Даже не пригласила Володеньку попить чаю, хотя такой чести удостаивался у нее любой почтальон или курьер.

Убрав деньги в карман пиджака, столяр попросил мальчика еще раз опереться на трость, пройтись. Показал механизм под рукояткой — трость можно будет немного удлинить, когда Герман подрастет. Продемонстрировал плотный резиновый наконечник внизу:

— Герман, если вдруг в школе будут дразнить, — старик постучал концом трости по крупной ладони, потом с глухим стуком по стене, сделал паузу и взглянул в сторону, куда ушла бабушка, — стукни их этой тростью как следует по глупым головам!

Старый столяр оказался провидцем: с одноклассниками у Германа не задалось. Что стало тому причиной, сказать трудно. В любом коллективе играется вечная пьеса, роли для которой распределяются между новыми актерами по не всегда очевидным законам. Герману досталась самая незавидная роль.

Триггером послужило имя. На первом уроке учительница, знакомясь с классом, зачитывала список учеников: названный поднимался с места, показывал, так сказать, себя. Дошла очередь и до Германа. Он поспешно встал, едва не уронив стул.

— А чего это у него имя фашистское? — раздался за спиной мальчишеский голос. И тут же рядом с первым голосом хихикнул второй, более тонкий: — Фриц, Фриц немецкий.

Все дети разом повернулись, обернулись, подняли головы и уставились на Германа. Учительница посмотрела куда-то за его спину и что-то строго сказала, но покрасневший Герман уже ничего не слышал от стука крови в ушах. Он сел, придерживаясь за парту заледеневшими пальцами. Слух вскоре вернулся: учительница читала список дальше — Новиков Артем, Петрова Юля… Когда урок закончился, Герман вместе со всеми ринулся к двери, но едва переступив порог, запнулся, не заметив подставленную подножку. Он растянулся, закрыв выход остальным ребятам из класса. Палка отлетела, локоть обожгла боль. Так тебе и надо, фашист поганый, услышал он над собой уже знакомый голос.

— И о чем только думала твоя мать, давая тебе такое имя? — говорила бабушка, в очередной раз зашивая порванный воротничок, высушивая намоченные книжки и учебники, оттирая свастику с ранца. Фашист, Фриц — маленькие одноклассники Германа теперь звали его только так. Бабушка несколько раз ходила в школу разбираться.

Учительница Германа Елена Алексеевна, девушка с ямочками на щеках, с короткой мальчишеской стрижкой, работала в школе первый год.

— Они дети и просто играют, — убежденно говорила она бабушке. После очередного инцидента Елена Алексеевна собирала в классе Германа и его обидчиков, четверых мальчишек — Горбунова, Ракитина, Калинина и Попова. Долго разговаривала с ними. «Герман, — поясняла она, — латинское имя, от germanus — “родной”, “единоутробный”. В русском варианте оно звучало раньше как Ермак. А немецкое имя Германн, Hermann — совсем другое имя, которое переводится как “воин”».

Разговор всегда выходил душевный, веселый, с играми, притчами, в конце мальчишки жали Герману руку и говорили Елене Алексеевне, что Герман теперь их лучший друг. Она улыбалась и перед тем, как отпустить, разламывала плитку сливочного ириса и раздавала по дольке всем пятерым. Отголосок этого приторного вкуса, ощущение мягких крошек на языке Герман много лет чувствовал во рту, как чувствуют привкус кровоточащей болячки, не желающей заживать. Стоит ли говорить, что после такого собрания у Елены Алексеевны мальчишки становились еще более жестокими.

2 ноября 1982 года на уроке чтения Герман поднял руку. Ему нестерпимо захотелось увидеть Еву. Елена Алексеевна (черное платье с глухим воротом, поверх — кулон на цепочке) вскинула голову от раскрытой книги. За окном начинался снег. Сверкнуло стекло портретов на стене. Ленин, Пушкин и еще какие-то бородатые мужчины уставились сверху на Германа.

— Что тебе, Морозов?

— Можно выйти?

— Да что с тобой сегодня? На каждом уроке выходишь. Ну иди.

И вот сумрак коридора. Сгустки света у окон. Снежный клубящийся водопад над городом. Герман представил, что школа, как ледокол, плывет в арктических льдах. В коридоре никого. Пахло едой из столовой. Волнительно и хорошо. Даже боль в ноге не столь мучила, сколь приятно тянула, будто кто-то внутри легонько покручивал косточки. Скрипнула дверь, голос Елены Алексеевны, читавшей про дядю Степу, усилился. Герман ощутил ее взгляд на затылке и миновал кабинет 2-го «А», в котором училась Ева. Глухо постукивая тростью с рукояткой в форме собаки, он направился для успокоения Елены Алексеевны в туалет. Тут пахло сыростью и хлоркой. Плитка на полу была мокрая. Герман зашел в кабинку. От непонятного волнения и в самом деле захотелось пописать. Будущий Герман опять появился, был рядом и чего-то хотел.