Забрав тарелку, Ариша отправляется к своим мультфильмам. Metro-Goldwyn-Mayer истошно вопит, запуская серию про Тома и Джерри. Герман с трудом прожевывает сосисочье мясо. Снова ставит кастрюлю с водой. Она выполняет еще и роль чайника. В мешке с посудой нашлась банка с растворимым кофе, гранулы которого слиплись, спаялись и почернели. Кофе сегодня Герману необходим. Отковырнув кусочек черного пласта, Герман кидает его в стакан и, натянув рукава свитера на ручки кастрюли, заливает кофейный уголь кипятком. Сахара нет. Продолжая пользоваться рукавом свитера как прихваткой, Герман приносит кофе к себе в комнату.

Ожидая, пока стакан с кофе остынет на подоконнике, Герман вытаскивает из-под дивана небольшой фибровый чемодан — потертый, металлические углы пооббились. Когда-то Ева с таким ездила в пионерский лагерь. Герман купил чемодан на барахолке всего за пятьдесят рублей. Он вставляет ключ и отпирает замки. Нутро чемодана выдыхает концентрированный запах старости и парфюмерных фантомов. Изнутри он оклеен номерами «Пионерской правды» за 1986 год, кое-где подпорченными желтыми пятнами. Взгляд цепляет заголовки «Папа, мама, я и брат — целая команда», «Чему учат книги», «Моя ребячья бригада», «Герои живут рядом». В чемодане лежат досье на Олега и Ольгу, пистолет, а также пакет с вещами, которые были на Арише в день похищения.

Герман надевает перчатки и вынимает пакет. Здесь всё — трусики, маечка в цветочек, розовое платье, колготки с засохшими кляксами грязи на коленках, носки, ботинки, заколка и золотые детские сережки. В кармане платья — носовой платок с котятами, обляпанный засохшим розовым пирожным. Платье, например, можно разрезать на несколько частей. Еще у него есть состриженные волосы, несколько снимков плачущей от боли Ариши (те, которые он сделал, когда Ариша прищемила палец). Этих трофеев должно хватить не на один год. Герман будет посылать их нечасто. Один отправит сегодня, а затем будет посылать раз в год — в день похищения. Возможно, через несколько лет он пошлет вещь девочки 22 октября, в день, когда Ломакины убили Еву.

Отхлебнув кофе, Герман переводит взгляд с одной вещи на другую. Что ударит по Ломакиным больнее? Вот эта заколка в виде божьей коровки? Темные точки на терракотовой спинке коровки пытаются словить в ноябрьских сумерках хоть немного света, механизм застежки золотистый, не новый, уже поработавший. Руки Ольги, несомненно, помнят его на ощупь, а Олег наверняка видел не раз заколку на макушке дочери. Или, может, послать одну из сережек — золотую рыбку, махнувшую хвостом? Ломакиным волей-неволей придется задуматься, как сережки были сняты с девочки. Уж не содраны ли жестоким похитителем вместе с мясом?

Посылка должна показать Ломакиным, что всё куда страшнее, чем они думают. Что похитителю нужны не деньги. Очевидно, весь первый месяц они ждали звонка о выкупе. Это первое, о чем Ломакины, конечно, подумали, когда пропала Ариша. Наверняка подготовились, пересчитали денежки. Герман даже подумывал было в минуты, когда чувство юмора ненадолго возвращалось, не запросить ли в самом деле выкуп — денег-то у него совсем не осталось. Хватило бы на несколько лет безбедной жизни. Но слишком рискованно, да и не преступник же он, в самом деле.

Может, послать что-то из нижнего белья? Сразу нанести такой удар, чтобы у Ломакиных сердечный приступ случился. Нет, нет, белье, как козырную карту, он, пожалуй, все-таки прибережет. Герман выбирает носочек — розовый в белый горошек. Пакет с остальными вещами снова убирает в чемодан. Запирает замки, ключ прячет на себе. Не снимая перчаток, отдирает обложку лежащего на подоконнике журнала «Наука и жизнь» за 1982 год, складывает ее пополам, кладет носок между половинками. Для носочка бандероль не нужна, подойдет и конверт. Герман подписывает конверт, помещает туда послание.

Надевает в прихожей пальто. От него по-прежнему пахнет каким-то особенно уж вонючим веществом. И чем они там в секонд-хендах обрабатывают вещи? Небось, это пальто носил высохший американский или европейский пенсионер, давно умерший. Возможно, упал именно в нем на свою штрассе или какую-нибудь там авеню. Герман поднимает ворот свитера почти до носа, шапку он так и не купил.

Заглядывает в комнату девочки: Ариша сидит на полу и строит очередной замок из помойных лего. От усердия высунула язык. На экране Том гоняется за мышонком.

— Мне нужно ненадолго уехать, — говорит Герман. — Если будешь вести себя тихо, привезу подарок.

Глаза девочки загораются:

— Ок?

— Да, веди себя тихо. — Он прислоняет палец к губам. — Понимаешь?

Кивает. Поняла или нет — кто ж ее разберет. Остается надеяться, что все пройдет гладко. Герман не знает, сколько времени займет поездка.

— Мальчонка сидел голой жопой на полу и весь трясся, — рассказывал дворник дядя Миша, и его рука с сигаретой ходила ходуном. — Ни клочка одёжки. Вся евонная кожа в крестах, в фашистских. Сплошь. Ручкой нарисованы. А на лбу и грудке еще написано — «Фриц поганый». Господи помилуй! Никогда такой страсти не видел. — Дворник закашлялся, затянулся и продолжил: — На волосах ешшо пепел. Изверги эти сожгли его одёжу в баке… Видать, подлили чего, дотла сгорела, тока подошвы ботинок остались.

Он рассказывал это уже в третий раз. Сначала — Елене Алексеевне. Она, не досчитавшись Германа после прогулки, оставила класс под присмотр другой учительницы, а сама кинулась на поиски. Помогал ей дворник, дядя Миша. Он и нашел Германа. Уже в темноте, ранней, ноябрьской, когда фонари с удивлением разглядывали чистый, плоский, как младенческая ступня, снег. Дворник обнаружил Германа на чердаке одного из домов недалеко от школы. Когда он принес завернутого в телогрейку мальчика к школе, Елена Алексеевна, по тысячному, наверное, кругу, обходившая территорию с фонарем, выхватила Германа и, не чуя ноши, плача, помчалась с ним в медкабинет. Сквозь дурман и пропахшую табаком фуфайку Герман, возвращаясь в реальность, чувствовал ее нежные духи с запахом разогретой на солнце розы.

В медкабинете Елена Алексеевна, продолжая плакать, растерла Германа спиртом, укрыла шерстяным одеялом и принесла горячего чая в кружке.

— В чай капните чуток спирта, — важно велел дворник, — чтобы воспаления не было. Да не бойтесь. Только лучше будет.

Елена Алексеевна послушно добавила в чай спирта и поднесла чашку к губам Германа. Зубы отбивали края друг друга и никак не могли остановиться.

— Милый дружок ты мой, да что же это, — причитала Елена Алексеевна. Она принялась поить Германа из ложки. Большая часть выливалась на шерстяное одеяло. А дворник в это время рассказывал, рассказывал и курил. Глаза его походили на удивленные темные фасолины.

Второй раз дядя Миша рассказал о том, как нашел Германа, директрисе и учителям, когда те вдруг заполнили медкабинет. После его рассказа, на этот раз с бо́льшими подробностями, директриса, глядя в лицо Германа, спросила, кто это сделал. Герман в ответ отбил очередную чечетку зубами. Елена Алексеевна что-то тихо сказала.

А теперь, в третий раз, дворник рассказывал бабушке и Еве. Бабушка, уже пообещавшая дворнику награду, держала Германа на руках, укутанного, словно младенца. А Ева сидела рядом, сжав руки, сдвинув брови, и стучала ногой по кушетке. Дрожь наконец утихла, Герман согрелся. И заплакал. Но не от боли оттаивающего истерзанного тела. От слов дворника. Больше всего на свете Герман хотел, чтобы тот замолчал. А тот все говорил и говорил, вздыхал и крестился.