У бабушки Мэри всегда находилось время вникнуть в подробности жизни внучек. Она помнила расписание уроков. Заказывала тетради, ручки, туфли и свитеры, когда сестры вырастали из старых, и все заказы доставляли точно в срок (это было еще в те времена, когда городские магазины доставляли товары на дом). Она готовила еду, ухаживала за садом, вела свой маленький бизнес с черного хода и при этом умудрялась заботиться о девочках.

Клер всегда считала, что бабушка Мэри не стала расширять свой бизнес, не пыталась заработать больше денег по причине своей мучительной необщительности. Теперь же она начала задаваться вопросом, не потому ли бабушка не хотела, чтобы о ее рецептах стало известно большему количеству народа, что дело было вовсе не в рецептах, дело было в загадочном образе их создательницы. Именно он пользовался спросом. Закрадывалось у нее и подозрение — только подозрение, — что, возможно, бабушка Мэри не стала расширять свой бизнес в том числе из опасения, что он помешает ей заботиться о внучках.

И это лишь усугубляло терзания Клер.

И тем не менее разве могла она сейчас пойти на попятную? Она столько сил положила на то, чтобы о ней узнали за пределами Бэскома, и теперь успех превратил ее в сороку, собирающую блестящие безделушки. Ей столько всего надо было доказать. Но будет ли этого достаточно? Сдаться, особенно теперь, когда ее одолевали сомнения, значило признать, что ее дар на самом деле всего лишь фикция, миф, зависящий от того, насколько хорошо она способна его продать.

— Эй, тебе что, нехорошо? — забеспокоилась Сидни, когда они дошли до грузовичка Генри на парковке, и Клер за все это время не проронила ни слова.

— Прости. Все в порядке, — улыбнулась Клер. — Знаешь, что мне вспомнилось вчера вечером впервые за долгое время? Инжирно-перечный хлеб. Когда я сегодня утром проснулась, я могла бы поклясться, что даже чувствую его аромат.

Сидни повела носом, как будто тоже ощущала этот запах.

— Я любила инжирно-перечный хлеб. Бабушка Мэри пекла его только в наши дни рождения. Помню, она любила повторять: «Инжир сладкий, а перец острый. В точности как вы две». Вот только она ни разу не сказала, кто из нас инжир, а кто перец.

— Инжиром была, разумеется, я, — заявила Клер.

— Ничего подобного! Инжиром была я. А ты была перцем.

Клер вздохнула:

— Я скучаю по инжирно-перечному хлебу.

— Твои леденцы тебя доконают. Тебе пора в отпуск. — Сидни обняла Клер, потом следом за Генри забралась в кабину грузовичка. — Ладно, увидимся.

Тайлер обнял Клер, и они вдвоем зашагали к его машине, припаркованной через несколько мест. Однако Тайлер почему-то не стал спешить садиться в нее, и Клер вопросительно вскинула на него глаза. Его вьющиеся волосы давным-давно пора было стричь, а его любимая гавайская рубашка под пиджаком в неоновом свете фонарей почти светилась.

— Что случилось? — спросила Клер.

Время от времени с ним такое бывало: он мог вдруг ни с того ни с сего остановиться и замечтаться. Она очень в нем это любила. Он же не переставал поражаться ее сосредоточенности. Для него в ней не было ничего магического. И не могло быть. Ее стряпня тоже не оказывала на него ровным счетом никакого эффекта. Много лет назад, когда им случалось спорить, она пыталась накормить Тайлера зажаренными в масле цветками лука-резанца, потому что бабушка Мэри всегда говорила, что цветки лука-резанца способны обеспечить тебе победу в любом споре, однако же на него они, кажется, совершенно не действовали.

Тайлер кивнул в сторону грузовичка Генри:

— Жду, когда Генри заведет мотор. Думаешь, что-то не так? Он рассказывал мне, как подготовил свой грузовик к зиме. Я про такие вещи никогда не слышал. Может, он что-нибудь сделал неправильно.

Клер оглянулась на пикап Генри. Окна его начинали потихоньку запотевать, а изнутри исходило бледно-фиолетовое сияние.

— Все в порядке.

— Погоди, — встрепенулся Тайлер. — Они там что, решили заняться…

— Вуайерист несчастный, — поддразнила его Клер, плюхаясь в машину. — Хватит подглядывать.

Тайлер уселся за руль и ухмыльнулся, глядя на нее:

— Мы с тобой могли бы составить им достойную конкуренцию.

— С риском попасться на глаза кому-нибудь из твоих студентов? Нет уж, спасибо. Прекрати! — отмахнулась она, когда он потянулся к ней. — Поехали домой.

Он на миг задумался, потом кивнул:

— Домой так домой. Ладно. — Он завел двигатель. — Но предупреждаю, теперь у меня обширные планы на вечер.

— О нет, — с улыбкой отозвалась Клер. — Только не это.

Дорогу, ведущую из кампуса, обрамляли деревья гикори; листва их была такого ярко-желтого цвета, что они горели как огонь, словно вдоль дороги были натыканы гигантские факелы. Клер откинулась на подголовник; Тайлер вел машину, положив одну руку ей на колено. Все дома в городе были уже полностью украшены к Хеллоуину — одни попроще, другие изобретательнее. На каждом крыльце горели резные тыквы-фонарики. Ветер кружил красные и желтые листья. Клер не слишком любила эту пору года, но признавала ее великолепие. Осенью весь мир коричневел и словно поджаривался до тех пор, пока не становился настолько нежным, что, словно мясо, начинал отходить от костей.

Перестань так тревожиться, твердила себе она. Это все осень, это из-за нее все эти переживания, все эти сомнения. До первых заморозков оставалось уже всего ничего. Если ей удастся дотянуть до них без больших потрясений, все будет в порядке. Она была уверена в этом: все встанет на свои места и снова пойдет по накатанной.

Тайлер завернул и поехал по Пендленд-стрит с ее петляющими изгибами, неровными тротуарами и уходящими под уклон дворами. Клер вдруг вспомнилось, как бабушка Мэри осенними утрами водила их с Сидни в школу по этой улице. С возрастом Мэри стала тревожной и терпеть не могла надолго отлучаться из дома. Она крепко держала обеих девочек за руки и успокаивала себя, рассказывая им, что́ приготовит к первым заморозкам в этом году — свиные медальоны с настурцией, картошку с укропом, тыквенный хлеб, кофе из цикория. И кексы, разумеется, с разноцветной сахарной глазурью, искрящейся, точно изморозь, ибо какие же заморозки без изморози? Клер очень любила все это, Сидни же слушала лишь тогда, когда бабушка заводила речь про глазурь. Карамельную, розово-фисташковую, шоколадно-миндальную.

Клер откинулась на спинку кресла, пытаясь удержать выветривающийся уже хмель от выпитого вина, и принялась прикидывать, что приготовила бы к первым заморозкам в этом году, если бы у нее было время. Инжирно-перечный хлеб, потому что он никак не выходил у нее из головы. (Разумеется, инжиром была она. Сидни определенно была перцем.) И тыквенную лазанью, может быть, даже с цветками, вдавленными в свежие пластинки из теста перед тем, как отваривать. А еще…

Она даже выпрямилась в своем кресле, когда вдруг снова увидела его. Того самого старика у дороги. И на этот раз она успела разглядеть не только его серый костюм. Она увидела его кожу, его глаза и слабую улыбку на губах. Он стоял на углу, засунув руки в карманы, как будто неторопливо прогуливался.