Наконец нас остановили на отдых. Всего один час провели мы в маленькой деревне. Вместе со своими товарищами я заполз в дом и заснул, даже не вспомнив, как опускался на пол в углу. Когда проснулся, в избе уже никого не было. Стряхнул с себя сон, снял с предохранителя винтовку и поспешил наружу. Там никого не было, ни друзей, ни врагов. Я поднялся на холм и оттуда увидел моих товарищей. Это были какие-то крохотные точки на снежном ландшафте. Я пошел к ним, но прошло не менее пары часов, пока мне удалось их догнать. Ангел-хранитель не покинул меня.

Русские самолеты пронеслись над нашей колонной. Летчики поливали нас огнем из пулеметов и сбрасывали бомбы. В полдень мы опять остановились на отдых под жестоким зимним солнцем в деревне. И снова погрузились в сон.

Началась оттепель. Наши бомбардировщики сумели разорвать для нас кольцо окружения. Мы приветствовали их с ликованием, криками и слезами в глазах. Еще бы! Мы были помилованы, хотя и на короткое время. Наш адвент{6} наступил.

Адвент.

У нас не было никаких карт, и маршрут нашего продвижения был нам неизвестен. В деревне Тим мы должны были остановиться этой зимой, но не дошли до нее и сейчас направлялись в другую деревню. Еще ночью нам поступил приказ отправиться с нашим противотанковым орудием в расположение полевой почты и примкнуть к отряду из двадцати солдат.

Почта находилась в доме путевого обходчика на линии Ливны[21]— Курск. В трех километрах к северу и в четырех к югу от следующей деревни, где базировались наши основные силы. Русские осадили нас полукругом и время от времени появлялись за нашей спиной. Кроме противотанкового орудия у нас было два крупнокалиберных и три легких пулемета и достаточное количество боеприпасов. Мы ночевали на сене, которое набросали на ящики с гранатами и патронами. Печь давала тепло, лампа-свет. Мы использовали все изгороди на топливо и в конце концов стали топить досками от пола. Все двенадцать дней, что мы там жили, питались картофелем, который варили с небольшим количеством соли. Курили махорку, если ее удавалось найти, или же сено. Питьевую воду заменили талым снегом. Мыла у нас не было, вытирались материей от плащ-палаток. Нечесаные волосы и отросшие бороды, грязные обмороженные руки, с которых сползала кожа, гноящиеся ногти на ногах — так мы выглядели. Когда приходилось занимать позиции, вешали вокруг плащ-палатки. Обмороженные ноги вызывали слезы от боли и ярости.

Два дня и три ночи шла беспрерывная атака русских, их артиллерия обстреливала нас, враги появлялись из тумана и исчезали в темноте ночи. Немецкая артиллерия облегчала наше положение, но легкораненым приходилось оставаться на поле боя до темноты. С трудом вынесли одиннадцать тяжелораненых солдат, трое легкораненых вышли сами, двое бежали к русским, а один покончил жизнь самоубийством. Всего полегло под пулями тридцать солдат. Все снаряды для орудия были израсходованы, а пулеметные ленты приходилось экономить. Если бы русские предприняли более решительную атаку, нам бы пришел конец. Мы не имели представления о намерениях противника. Наша обреченная на смерть группа таяла день ото дня.

Мы вынуждены были выносить весь этот ужас, и никто нами не интересовался. Все разговоры вращались вокруг вечной иллюзии о возвращении на родину и нашего отступления. Голод, мороз, нужда, безнадежность отравляли наше существование. Все были чрезмерно раздражены и страдали от болезней. Беспричинная вспыльчивость, ненависть, зависть, а также драки и насмешки сводили на нет остаток товарищества. Но даже если бы никто больше не говорил о страхе близкой смерти, ее присутствие ощущалось постоянно. На мертвых мы, правда, уже не обращали внимания, их даже не закапывали, забирая шинели и перчатки у убитых.

Другие вещи уже не имели значения, деньги стали бессмысленными. Купюры скручивали на сигареты или же делали ими ставки в азартных играх. А иногда просто выбрасывали. Некоторые делали долги, которые не смогли бы оплатить даже через год, да их никто и не требовал. Кусок хлеба был сокровенной и неосуществимой мечтой. Однако все это еще можно было списать на войну. Забвение от грядущей смерти давала только безграничная мечта о сне. Кое-кто уходил в себя, большинство же находило выход в азартных играх, жестокости и ненависти или занималось онанизмом. Такое обычно происходило между боями.

Как-то ночью я стоял на посту и смотрел на горящую вдали деревню. Туман покрывал заснеженную землю. Были видны залегшие в цепь русские у железнодорожной насыпи. Их силуэты на фоне полыхающего огня расплывались в тумане и темноте ночи. Я не мог объявить тревогу, ни начать стрелять. Этот призрачный спектакль объявлял меня вне закона и делал безмолвным. И когда меня сменил другой часовой, русских уже не было видно.

Утром в первый день Рождества, как только рассеялась тьма, мы выступили. Шли, попутно поджигая дома в деревнях, мимо которых проходили, и взрывали печи. Мы получили приказ уничтожать все, чтобы наши преследователи не смогли найти себе приют. Мы повиновались, и даже радовались этому разрушению, считая, что освобождены во время адвента от покаяния за наши преступления. Женщины плакали, дети замерзали в снегу. Проклятия сопровождали нас. Но никто не обращал на это внимания. Когда нам выдали наконец сигареты, мы зажигали их о бревна тлеющих изб. Шли, тупо глядя вперед, держась за борта грузовиков с боеприпасами от слабости, пока не добрались до Оринока, деревни близ Тима.

Новый год наступил. Время адвента продолжалось. Мы держались только на чувстве самосохранения. Только оно позволяло выносить бессонные ночи и жестокие морозы на марше. Я никогда не ощущал так сильно волю к жизни. А она напоминала танец на канате при постоянной готовности к смерти. Иногда, однако, я не в силах был сдержать рыдания.

Новый год.

Оринок под Тимом. В начале года нам пришлось испытать самые жестокие морозы за все время войны. Мы были вынуждены сменять постовых каждые полчаса. Наш дом стоял на самой окраине деревни, рядом с рекой. Перед нами раскинулась поляна со скудным кустарником. Ни днем ни ночью мы не могли спокойно уснуть из-за постоянных атак русских. Солдат, который зарывался на позиции в копну сена и засыпал, должен был предстать перед военным судом, или же его расстреливали на месте. Если же он не мог найти в темноте роту, которой следовало передать донесение, то ему тоже выносили смертный приговор за трусость, проявленную перед врагом. Не менее суровое наказание грозило тому, кто крал хлеб или другие продукты из солдатских пайков. Он тоже приговаривался к смерти. Это было критическое время. На ближних деревьях висели военнопленные, повешенные по приказу для устрашения русских. Война стала безумием, в это время убивали всех, кого попало. Страх подавлял бунты.

Противник также не занимался пленными, а если и оставлял что-то после себя, то неотопленные, полуразрушенные хаты.