Мы шли дальше.

Начались дожди. Наши сапоги скользили по траве и глине. Дороги размокли. Снег, град и штормовой ветер бесчинствовали в полную силу. С первых чисел октября здесь уже начался зимний сезон. Улицы покрылись размокшим снегом, и мы с трудом пробирались далее от деревни к деревне. В Глухове отдыхали один день, затем ночевали в Кутоке и понятия не имели, где будем проводить следующую ночь.

Мы были баловнями судьбы и пока знали только ту цель, к которой должны были прийти. Война еще не коснулась нас, наши услуги ей пока не требовались, враг был пока далек, но путь, по которому мы шли, оказался довольно тяжелым. Мы шли, буквально утопая в грязи. Наши орудия и телеги с боеприпасами застревали в болоте, лошади падали, справляясь лишь с легкими грузами. Продовольственное снабжение почти прекратилось. Когда одна за другой начали падать лошади, их пристреливали. Мы заменяли их более выносливыми русскими лошадьми, которых отлавливали в поле или же реквизировали на крестьянских дворах. Лошади гибли не только от упадка сил, но и умирали с голоду, их кости выпирали из тощих и грязных шкур.[11]

Наши плащ-палатки и шинели стали влажными, глыбы глины застыли на сырых сапогах. Ноги, постоянно мокрые, опухали и гноились. Этому способствовали также укусы вшей. Но мы продолжали идти, спотыкаясь и шатаясь. Вытаскивали телеги из грязи и тупо шагали и в ливень, и в мокрый снег, и во время ночных заморозков.

Нас спасали от отчаяния лишь рощи с соснами, буками, кустарниками ольхи, попадавшиеся среди равнины. Но затем дорога ширилась, и мы вновь утопали в болоте. Ночевали у крестьян, которые помнили немецких военнопленных Первой мировой войны. Они были очень любезны, старались нас угостить и жаловались на жизнь у себя на родине. Однако мы не имели возможности делать какие-либо сравнения.

Тронутые морозцем покрасневшие клены и высокие березы с последними желтыми листьями осыпал легкий снежок. Но нам было не до красот природы. Мы были голодны. Повара резали крупный рогатый скот и свиней и повсюду реквизировали горох, бобы и огурцы. Но этого жалкого продовольствия не хватало даже на полуденный суп. Поэтому мы отбирали у женщин и детей последний кусок хлеба, курицу или гуся. Это позволяло нам пополнять те незначительные запасы масла или смальца, которые еще оставались в полку. Мы нагружали телеги шпиком и мукой, которые отбирали у населения. Пили крестьянское молоко и варили пищу в их же печках. Отбирали мед в ульях, искали и находили яйца. Ни на слезы, ни на мольбы, ни на проклятия никто не обращал внимания. Мы были победителями, война извиняла грабеж, требовала жестокости, и инстинкт самосохранения не отягощал совесть. Женщины и дети должны были носить воду, чтобы поить наших лошадей, следить за тем, чтобы в печах не угасал огонь, чистить картошку. Мы снимали с крыш солому для лошадей и для своих постелей или же прогоняли хозяев с их кроватей и спали на них сами.

Дорога теперь шла среди холмов. Деревни становились еще более бедными, а грязи становилось все больше. Люди и лошади были на пределе своих сил. Грузовики и танки головных дозоров тонули в болоте. Движение останавливалось. Мы занимали очередную деревню и отдыхали в ней. Но больше всего страдали от голода. В животах было пусто. Приходилось поститься и терпеть невыносимые боли в желудке.

В одной из деревень мы застряли на долгое время. Выгоняли женщин из домов, заставляя их ютиться в трущобах. Не щадили ни беременных, ни слепых. Больных детей выбрасывали из домов в дождь, и для некоторых из них единственным пристанищем оставалась только конюшня или амбар, где они валялись вместе с нашими лошадьми. Мы убирали в комнатах, обогревали их и снабжали себя продовольствием из крестьянских запасов. Искали и находили картофель, сало и хлеб. Курили махорку[12]или крепкий русский табак. Жили так, не думая о голоде, который эти люди станут испытывать после того, как мы уйдем. Космодемьянское — так называлась эта деревня.

Тоска по родине окончательно овладела мной. Моя жизнь и мышление сосредоточились только на том, чтобы заснуть и не думать о голоде и холоде. Во сне я постоянно проходил свой роковой путь. Русский марш уходил куда-то в потусторонний мир. Вспоминал все, что любил и о чем мечтал. Но все свои благородные порывы, как и самого Бога, готов был променять на кусок хлеба. В этом новом для себя мире я не имел друзей. Здесь каждый заботился только о себе, ненавидел того, кому досталась богатая добыча, ни с кем не делился, только менял что-то одно на другое, пытаясь обмануть своего товарища по несчастью. Никто не вел ни с кем никаких бесед. Более слабый становился беспомощным, которого все оставляли в беде. Все это угнетало меня, но я уже стал таким же жестоким, как и другие.

Мы замерзали. Снег пока еще тонким слоем лежал на дороге, однако мороз крепчал, и дороги наконец становились проходимыми. Мы снова шли вперед. Время от времени вновь наступала оттепель, и приходилось идти буквально вброд, проваливаясь до колен в топкое болото. Холод пронизывал все тело, однако о зимней одежде для нас никто не позаботился. Если кое-кто и носил шерстяные вещи, то они принадлежали лично ему. Платки, шали, пуловеры, теплые рубашки и перчатки при каждой возможности отбирали у населения. Когда сапоги разваливались, то мы снимали их с ног стариков и женщин прямо на улице. Мучительный марш делал нас бесчувственными к чужому горю. Мы хвастались тем, что удалось забрать у русских, и делились впечатлением о том, как раздевали под пистолетом беззащитных женщин.[13]