Дрожа от холода, я проснулся на рассвете. Огонь за ночь погас. Туман и дым смешались. Мы возвращались в казармы.

Проезжали Моншау, и я вдыхал атмосферу моего старого города. Жизнь не была так уж тяжела, скорее я делал ее невыносимой в своем воображении. Страдал из-за непримиримой вражды к военной службе и войне.

В полуденном свете мы маршировали мимо озера Робертвилль, шли через горы по узким лесным дорогам, спускались в долину. Под буком и ольхой пробивал себе дорогу ручей, форель выскакивала из воды, водоросли колыхались по течению, а на дне блестели полевой шпат и кварц. Мы поднимались на крутые склоны к руинам замка и разбивали там, в разрушенном дворе, палатки между дикими фруктовыми деревьями и кустарниками.

Когда наступал вечер, мы взбирались на широкую башню, зажигали костер, сидели на каменном полу, подстилая под себя плющ, хворост, ветки шиповника, пили местное вино или же опустошали бочонок пива. Курили и пели песни о солдатской жизни, любви, военных походах и смерти. Это была какая-то грустная и в то же время веселая музыка, которая, как мне казалось, звучала, когда я слушал армейскую симфонию Гайдна. Пламя костра танцевало, звезды сияли, аромат лесов, бузины и рябины поднимался к нам, ночной ветер разбивался о скалы и кустарники, а свет луны дополнял эту романтичную ночь. Мы замолкли, и теперь в воздухе слышались только крики совы. Для нас это была передышка после тяжелой дороги. В этот час я чувствовал себя в безопасности, окруженным друзьями. Я был всего лишь один из немногих, кто носил солдатский мундир, ничем не отличаясь от общей массы.

Таким образом, я на несколько часов в своем сердце стал таким же, как и все, солдатом. Я уже не ощущал в своем сердце протеста против уготованного мне в жизни жребия. Против всего того, что могло быть со мной на войне под маской солдата.

Я принял солдатскую участь, которая обусловлена послушанием и воспитанием. Я испытал вздох облегчения, и душу мою отчасти оставили те мучения и страдания, которые одолевали меня ранее. Однако втайне я все же мечтал только о возвращении домой, ко всему тому, что открывало мне ворота к романтике молодости и звезде свободы, а не к оружию и ужасам войны. Моя тоска по-прежнему бодрствовала во мне. Я продолжал ткать свой ковер переживаний, и будущее лежало пока еще передо мной, спрятанным в запечатанном сундуке. Впереди рассылался далекий, далекий мир, который я еще не посетил.

Я жил в моей собственной империи, в мыслях о вселенной, в поисках Бога, в фантазиях, мечтах, снах и гротеске, а также в раздвоенности души, страхе и отчаянии. И, конечно же, предпочел бы остаться дома, а не надевать на себя маску солдата.

Ночной дождь шумел по брезенту наших палаток, барабанил по листве. А на следующий день мы уже шли назад к источнику в Эльзене. Командно-штабное учение продолжалось. Мы упражнялись, шагая под знаменами, стреляя холостыми патронами, и наша победа, конечно же, не подлежала сомнению. Мы разгромили условного врага. Так же как в сводках вермахта сообщалось только о победоносных маршах и боях на окружение и о невероятном числе пленных и трофеях в русском походе, где решалась наша судьба.[5]Тогда мы стали всего лишь пылинками в вихре времени, принимая участие в гибели нашей империи.

Начало моих приключений ограничивалось пока лишь предчувствиями, мечтами и видениями, интерпретацию которых я предоставлял наступающему времени, и быстро забывал о них.

Обгоревшие на солнце, изнуренные тяготами маневров, мы возвращались назад в казармы Кёльна. Каждый день мог поступить приказ на наступление.

Я был отпущен домой и стремился использовать все, что пока еще предлагал мне город: любовные приключения и книги, концерты, спектакли, варьете и молитвы в соборе. Я снова встречался с другом, снова пил за ночным столом вино в своей компании. В неизвестности и ожидании проходили дни. Я не волновался и ждал своего будущего со странным нетерпением.

Однажды я нашел свою фамилию в списке мобилизованных. Оделся, собрал свои пожитки, попрощался с родиной и отправился в мое большое русское приключение.

Теперь война настигла также и меня.

ПОЛЬСКАЯ ИНТЕРМЕДИЯ.

На рассвете мы маршировали с ранцами, шлемами и винтовками к вокзалу.[6]Шел дождь, ранец давил на плечи, на душе было тяжело. Вокруг царила атмосфера прощания. Женщины на улицах утирали слезы на глазах, девушки подсмеивались над нами.

Мы погрузились и отправились в дальний путь.

Поезд этим бабьим летом мчался навстречу восходящему солнцу. Зной раскалил теплушки. Мы сидели на жестких, скользких скамейках. Тонкая, растоптанная солома покрывала пол. Наш багаж заполнял углы вагона, а на дощатых полках лежала пыль. Винтовки и ранцы стучали в такт с шумом вагонных колес, которые пели свою песню на стыках. Хаос голосов, звуки пения, игры в карты, храпа и смеха не давал мне возможности размышлять. Я читал, не понимая смысла прочитанного.

По временам мы сидели в дверях, опустив ноги наружу, глазели на деревни, пашни, леса и нивы проплывающей мимо родины, кивали девушкам и пели наши песни, пытаясь перекричать шум бившего нам в лица ветра.

Только в полночь мы засыпали на полках, качающихся и колеблющихся по ходу поезда, видели сны и просыпались ранним утром, когда еще едва-едва рассветало.

Я долго смотрел на равнинную страну лугов, фахверковых домов и разбросанных группами деревьев. Она иногда напоминала Дарсс. Города, деревни и поля оставались позади. Снова и снова попадались березы на железнодорожной насыпи, среди овечьего помета и коровьего навоза. Потом появлялись небольшая роща, одинокое дерево, пыльная дорога, улица, ручей. Медленно изменялось лицо ландшафта.

Я не обращал почти никакого внимания на поведение солдат в вагоне, оставался спокойным, в каком-то странном равновесии. Когда я видел простых людей, работающих в своих садах или на полях, то думал о том, что еду в Россию, чтобы воевать, уничтожать посевы и урожаи, быть рабом войны. Но при этом чувствовал какую-то свободу, радость жизни. Это состояние возникало у меня под влиянием приближающейся опасности и близкого соседства со смертью. Боль прощания и уединенность печалили меня, и будущее снова стало пугать. Ничего знакомого и привычного меня уже не ждало.

Все же я не спорил с судьбой. С нетерпением ожидал я будущего. Я был еще довольно молод, чтобы оценить все новое, испытать привлекательность поездки и предстоящих приключений, что опьяняло бы меня в мечтах и построении воздушных замков. Мало думал об опасности и смерти, меня больше интересовали предстоящие приключения. Разнообразие впечатлений и уход от привычного бытия наполняли меня непонятной радостью. Меланхолические воспоминания чередовались с реальностью. Я уже не предавался печалям и заботам и удовольствовался радостью простого существования. Я был одновременно и несчастен и радостен, словно пребывал в состоянии влюбленности.