ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ.

Судьба играла мной так, как ей нравилось. Я понимал, как мало мог сделать сам, и сумел отстоять только свою свободу, что сохраняло меня как личность даже в самом жутком положении. Однако я всегда ходил как по канату. Смерть пощадила меня, пуля не нашла, и все же можно сказать, что я умер в России, хотя и знал, кем там был.

Предаваясь этими мрачными мыслями, я лежал в санях, опухший, с гноящейся ногой. Я был, как никогда, несчастен, хотя уже находился в безопасности. Я не чувствовал боли. Три раза приходил ко мне врач и в конце концов отправил меня в военный госпиталь.

Я сложил все оставшееся у меня имущество: деревянную ложку и русский нож, найденный в рюкзаке мертвого казака, и на санях отправился в дивизионный медицинский пункт, где мне был предоставлен ночлег.

Рядом со мной лежал тяжелораненый солдат. Он был без сознания, с осколками в груди и в голове. Его посчитали убитым и забрали только после того, как он несколько часов пролежал на морозе. Было слишком поздно. Он стонал, лежа на охапке соломы. Его руки приобрели коричневый цвет от застылой крови. Они импульсивно дергали бинты и производили бессознательные движения при свете свечи. Я садился около него и держал эти беспокойные руки. Это было похоже на борьбу со слепой неосознанной энергией. Однажды он открыл безжизненные глаза и пристально посмотрел на меня. Прозрачная рука указывала на мою грудь, как будто бы я был виноват в его страданиях и смерти. Ужас сковал меня, но тут он откинулся навзничь и заснул. Но ко мне сон не приходил. Я все время видел эту обвиняющую руку, объятые ужасом глаза умирающего, направленные на меня. Ведь я тоже был солдатом и в какой-то степени виноватым в его страданиях.

На рассвете на санях меня отправили дальше, к следующему медпункту. Это был холодный мрачный дом, где раненые и больные валялись, как беспомощные черви, на охапках соломы. Волынская лихорадка. Их стоны и крики заставляли меня прекратить свои размышления. Я вставал и выходил на улицу. Ночной ветер свистел в сучьях деревьев. Я испытывал какое-то удовлетворение, что заболел и мог теперь сколько угодно спать. И мечтал только об отдыхе. Но судьба вновь призвала меня к терпению и заставила действовать.

На санях мы приехали в Малоархангельск. Нас положили на плащ-палатки и оставили мерзнуть на морозе. Затем погрузили на грузовик и отправили в Поныри, а оттуда мы уже ехали в вагоне русского санитарного поезда. Было тепло от печки, которую топили углем. Мой сосед рассказывал о своих переживаниях, а я лежал в полусне, в полной апатии и думал. Мне казалось, что все произошедшее было всего лишь результатом игры со мной властей, как с футбольным мячом.

На вокзале в Орле мы пересели уже в другой поезд. Я занял место в купе и только тут, узнав, что этот санитарный поезд направляется в Варшаву, заплакал.

День за днем, ночь за ночью поезд мчался по белой заснеженной равнине. Брянск. Смоленск. Минск. Это были этапы на пути к родине. Мы выгрузились в Острув-Мазовецке и прибыли в промежуточный лазарет.[24]Там прошли дезинфекцию, вымылись, получили чистое белье и улеглись на кровати. Все. Теперь больше мы уже не будем мерзнуть и голодать на позициях. Можно было сколько угодно спать. Это не укладывалось в наших головах. Словно осуществились лучшие мечты. Ведь мы знали только землю, покрытую снегом и льдом. И испытывали перед ней постоянный страх. Тоска по родине нападала на нас. И в то же время, как это ни странно, мы хотели бы вернуться назад, в Россию. «Внезапный страх охватывал нас при воспоминании о всей красоте и благополучии на нашей родине. И мы оглядывались на Россию, на этот белый зимний ад, полный страданий, лишений и смертельной опасности. Мы не знали, что делать с нашей жизнью. Мы боялись возвращения домой и чувствовали только вызванные непрерывным пребыванием под огнем воинственные опустошения в нашей душе». Я не мог заснуть и лежал, бодрствуя далеко за полночь, слушая музыку по радио и вспоминая прошедшие месяцы. Это было полугодие, которое казалось мне десятилетием. Снова мне предвиделся штурм Щигров и отступление из Валово, адвент и война в условиях жгучего мороза. Ночью я внезапно услышал после тихой джазовой музыки начало 1-й сонаты Бетховена и, внимательно слушая эту торжественную мелодию, снова и снова вспоминал о той жизни, которая осталась за порогом войны.

Так проходило мое возвращение домой.

Но пока в моей жизни еще не было ощущения чего-либо стабильного. Я все еще находился на пути из польской зимы и оттепели в раннюю весну своей родины. Из окна поезда, куда нас посадили, я видел леса и горы, которые любил, чувствовал запах пашни, аромат лугов и ощущал спокойствие мира. Во Франкфурте-на-Майне закончилась моя поездка по чужим западным странам. Наконец-то я мог спать в своей кровати.

В Страстную пятницу я стал записывать первые впечатления от приключений в России. Однако я не мог найти им завершение. Но, как рассказчик, не видел пока другого пути, кроме самоубийства. Да, я прошел жизнь, в которой ничего не приобрел, но многое потерял. Но так мне предсказали звезды.

Снова и снова читал я свое страстное обвинение, и все же каждое слово казалось мне теперь ошибочным. В игре, иронии, ожесточении и безнадежности еще раз открылась мне вся опасность войны. Однако я мог проклинать ее, ненавидеть и отрицать только в дороге. Я должен был снова учиться говорить «да» в своем абстрактном нигилизме. Иначе я не мог продолжать жить.

Войну можно было расценивать только так.

Она могла уничтожить человека, миллионы страдали и умирали. Ни захват территорий, ни крестовые походы ее не оправдывали. Это было преступное безумие. Война открывала свои апокалипсические черты. И в то же время в ней была какая-то космическая необходимость. Я испытал чувства величия и героизма, которые проявлялись даже в агонии наших солдат. Но здесь не имелись в виду ни товарищество, ни жертвенность, ни боевой дух, ни героизм и не исполнение долга. Нет. Каждый умирал тогда, когда это было ему предназначено, и кто имел право на собственную смерть. Если находились люди, которые стремились к смерти на войне, то, следовательно, война имела шанс на свое существование. На ней я испытывал как тоску по родине, так и магнитную силу притяжения к смерти на заснеженных просторах России.

Смерть была завершением всего, последним порогом жизни, концом всех разногласий, которые мало кто понимал, последней необходимостью. Возвращение домой было такой же необходимостью. Война потрясает или воодушевляет. Безбожник молится, верующий проклинает Бога, благочестивый углубляет доверие к нему. Он понимает войну как время собирать камни, идти к новой системе мира. Подобное происходило и со мной, хотя я и не понимал этого.