В большинстве источников гибнущий Цезарь описан как дикий зверь, атакуемый со всех сторон, потрясённый, истекающий кровью и в конце концов поскальзывающийся и падающий к ногам статуи своего врага Помпея. У Светония, Диона, Плутарха и Аппиана последнее, что успевает сделать диктатор – закрыться собственной тогой. Только Светоний и Дион приводят его последние слова, произнесённые не по-латински, а по-гречески: καὶ σὺ, τέκνον. В переводе это значит «И ты, дитя». Уже Шекспир вложил в его уста латинское (по-видимому, зрители времён Тюдоров древнегреческим владели неважно) et tu, Brute? – знаменитое «И ты, Брут?». Гай Юлий Цезарь умер, получив двадцать три колотые раны, лёжа в луже крови – своей и чужой – на полу здания, где заседал сенат.

После убийства начался хаос: сперва прощение, затем гнев, затем прибытие Октавиана и его решение отомстить Кассию и Бруту. Римские аристократы разошлись в своих оценках случившегося. Цицерон, к примеру, открыто поддержал убийц. В трактате «Об обязанностях», написанном гораздо позднее, он приравнивал убийство тирана к ампутации конечности, поражённой гангреной. По мнению Цицерона, убийство Цезаря не было убийством, потому что, становясь тираном, человек отказывается от человеческого естества. Событие печальное и неприятное, но – не убийство. Разумеется, нужно помнить, что сам Цицерон убил Катилину, объявив его врагом государства, без суда и вопреки доводам Цезаря: так что защищал он не только убийц последнего, но и себя самого. Один из друзей Цицерона, Гай Маций, придерживался иного мнения. Маций полагал, что Цезарь был последней надеждой республики, и вопрошал: «если он, при таком уме, не находил выхода, кто теперь найдёт?»[33] Мацию было не до цицероновского философствования. Может быть, с точки зрения этики тирана в самом деле следовало убить, но в сложившейся ситуации убийство Юлия Цезаря было скверной идеей. А Брут тем самым ещё и предал друга – это Мацию казалось неприемлемым. И подобные споры велись повсюду, в каждом доме и на каждой улице.

Восприятие случившегося быстро менялось. В первые дни после убийства казалось, что всё будет так, как и хотели убийцы: сенат во главе с Антонием даровал им прощение. На короткий период их мотивы сочли благородными. Убийцы не подлежали наказанию, потому что не совершили ничего наказуемого. Но мир длился недолго. Вопреки желаниям убийц и вразрез с их целями, Сенат удостоил Цезаря публичных похорон. На похоронах друзья убитого выставили его восковую фигуру на ложе из слоновой кости, украшенном золотом и задрапированном пурпуром. На статуе была одежда, в которой Цезарь умер – запачканная кровью туника в центре торжественного святилища. Посыл был ясен: у нас отняли нашего священного и любимого Цезаря. Антоний воспользовался правом произнесения надгробной речи, чтобы зачитать список высших почестей, дарованных Цезарю постановлением сената, и данную сенаторами клятву защищать Цезаря. В этот момент общественное мнение о смерти диктатора изменилось: в глазах римского народа она стала настоящим убийством. И народ пришёл в ярость.

Кассий и Брут не осознавали или по наивности не принимали во внимание то, что в результате убийств сенаторов, уличных расправ, одобрявшихся властями, незаконных смертных приговоров и гражданских войн мир вокруг них изменился. Они думали, что станут героями, как древний Брут, свергший последнего царя, но забыли, что тот Брут сверг царя с одобрения и при помощи (почти) всех остальных сенаторов, обратившись к народу на форуме. Тот Брут не строил тайные планы в тихих комнатах, перешёптываясь со столь же напуганными друзьями. Большая часть сената объединилась, чтобы убить Тиберия Гракха; ещё больше было тех, кто довёл до самоубийства его брата. За сто лет, в течение которых сенаторы собственными руками убивали людей и гордились этим, многое поменялось. Даже Милону пришлось отвечать за убийство Клодия в суде, а ведь Клодий при жизни не пользовался популярностью. Среди сенаторов не было прежнего единства, а народ уже не чувствовал себя столь униженным и обездоленным. Два века убийств создали новый мир, и убийцы Цезаря, кажется, поняли это последними.

Давным-давно, в середине II века н. э., десятилетняя девочка по имени Юлия Рестута шла по улице Салоны, столицы римской провинции Далмация (нынешняя Хорватия). Вот уже несколько столетий Салона была римским городом, богатым и мирным. По-видимому, её жителям казалось, что в таком месте богатые десятилетние девочки могут разгуливать сами по себе до самого вечера. Мы знаем, что Юлия Рестута была богатой, потому что эта прогулка оказалась для неё последней. В тот день на улице на Юлию напали неизвестные. Они схватили её, сорвали украшения с её шеи, запястий и пальчиков и скрылись, оставив позади искалеченное окровавленное тельце. Юлия Рестута погибла от рук неизвестных грабителей. Её убитые горем родители-богачи сделали единственное, что было в их силах: воздвигли огромный надгробный камень[34], изложив на нём эту трагическую историю. Надпись под крохотным скульптурным портретом девочки гласит: «Божественным душам умерших и несчастнейшей Юлии Рестуте, десяти лет от роду, убитой ради украшений родители Юлий Рестут и Статия Пудентилла [посвятили]»[35].

Такие убийства не встречаются на страницах анналов и книг, из которых мы черпаем большую часть сведений о том, что сегодня именуется историей Древнего Рима. Если бы не богатство родителей Юлии, позволившее им купить кусок камня и заплатить резчику, её смерть затерялась бы во тьме веков. То же самое можно сказать и о Приме Флорентине, которой было шестнадцать, когда её муж Орфей утопил её в Тибре, и о Домицилле, которой было четырнадцать (и которая всего четыре месяца как вышла замуж), когда её похитили и убили некие «уроженцы Понта», и о Граттии, убитом разбойниками на Соляной дороге между Римом и Труентином[36]. Эти люди не были ни сенаторами, ни детьми сенаторов, они не играли заметной роли в римской политике, не являлись потомками древних аристократических родов, не владели огромными поместьями в Америи и не дружили с консулами. Они принадлежали к числу тех, кто, по выражению писательницы Джордж Элиот, «честно прожил незаметную жизнь и упокоился в забытых могилах»[37]. Их родителям всего лишь хватило средств, чтобы установить монумент в честь покойных детей – и тем самым вписать их имена в историю. Причём в некоторых из этих надписей увековечены обстоятельства их смерти – а порой и её виновники – что нам, людям другой эпохи, может показаться немного странным. Мы ничего не знаем о Приме Флорентине, кроме того, что её убил собственный муж. Мы ничего не знаем о Юлии Рестуте, кроме того, что она стала жертвой грабителей. Кажется, что эти эпитафии создавались только для того, чтобы привлечь внимание к ужасным обстоятельствам их гибели. Возможно, так оно и было.