прорисовывается, как будто

В уме того, кто пишет эти строки.

Он думает: «Заветные страницы

Я прочитал и сочинил такие,

Что их прочтут во времена другие.

Бог дал мне все, что многим только снится.

Не обойденный славою земною,

Я не жил на земле. Ищу иное».

КАМДЕН, 1892

Газет и кофе запах кисловатый.

Начало воскресенья. Все известно

До тошноты. В печати — тот же пресный

Аллегоризм счастливого собрата{777},

Как встарь. Он видит с нищенской постели,

Изнеможенный и белоголовый,

В докучном зеркале того, второго,

Который, верно, и на самом деле

Он. Рот и бороду привычной тени

Найдя рукой, по-старчески рябою,

Он вновь и вновь свыкается с собою.

Конец. И раздается в запустенье:

«Я славлю жизнь, хоть вправду жил едва ли.

Меня Уитменом именовали».

ПАРИЖ, 1856{778}

Болезнь его за годы приучила

К сознанью смерти. Он не мог из дому

Без страха выйти к уличному грому

И слиться с толпами. Уже без силы,

Недвижный Гейне представлял, старея,

Бег времени — неспешного потока,

Что разлучает с тьмою и жестокой

Судьбою человека и еврея.

Он думал о напевах, в нем когда-то

Звучавших, понимая обреченно:

Трель — собственность не птицы и не кроны,

А лет, скрывающихся без возврата.

И не спасут от ледяной угрозы

Твои закаты, соловьи и розы.

ЗАГАДКИ

Я, шепчущий сегодня эти строки,

Вдруг стану мертвым — воплощенной тайной,

Одним в безлюдной и необычайной

Вселенной, где не властны наши сроки.

Так утверждают мистики. Не знаю,

В Раю я окажусь или в геенне.

Пророчить не решусь. В извечной смене —

Второй Протей — история земная.

Какой бродячий лабиринт, какая

Зарница ожидает в заключенье,

Когда приду к концу круговращенья,

Бесценный опыт смерти извлекая?

Хочу глотнуть забвенья ледяного

И быть всегда, но не собою снова.

МГНОВЕНИЕ

Где череда тысячелетий? Где вы,

Миражи орд с виражными клинками?

Где крепости, сметенные веками?

Где Древо Жизни и другое Древо?

Есть лишь сегодняшнее. Память строит

Пережитое. Бег часов — рутина

Пружинного завода. Год единый

В своей тщете анналов мира стоит.

Между рассветом и закатом снова

Пучина тягот, вспышек и агоний:

Тебе ответит кто-то посторонний

Из выцветшего зеркала ночного.

Вот все, что есть: ничтожный миг без края, —

И нет иного ада или рая.

1964

1

Все будто расколдованное. Снова

Луна уже не будет так ясна

И так дремотен сад. Теперь луна —

Лишь зеркало, где тень пережитого

И сирость угасанья. Два виска,

Горевших рядом, руки, что сплетались, —

Прощайте. Все прощай теперь.

Остались Верны тебе лишь память и тоска.

И хоть любой (как ты всегда твердил)

Теряет только то, чем ни мгновенья

Не обладал, но в ком достанет сил,

Чтоб научиться ремеслу забвенья!

С тобой покончат розою одной,

Убьют гитарной дрогнувшей струной.

2

Вся радость — в прошлом. Что ж, земля богата

Несчетными подарками другими.

Минута глубже и неизъяснимей,

Чем море. День велик, но час заката

Неотвратим. Остаток все короче,

Все ближе та награда потайная —

Иное море и стрела иная,

Что исцеляет ото дня, от ночи

И от любви нас. Каждая утрата

Предопределена уже с начала:

Что было всем, ничем, как дóлжно, стало.

Теперь с тобой лишь грустная отрада,

Никчемная привычка, что ведет

Опять к той двери, вновь на угол тот.

ЧУЖЕЗЕМЕЦ

Отправив два письма и телеграмму,

он бродит вдоль безвестных мостовых,

зачем-то отмечая их отличья,

и вспоминает Абердин и Лейден,

что как-то ближе этих лабиринтов,

где вместо путаницы — прямизна

и где он — волей случая, как всякий,

чья истинная жизнь совсем не здесь.

В своем пронумерованном жилище

он долго бреется, глядясь в стекло,

которое его не отражает,

и думает: как странно, что лицо

куда непостижимей и надежней души,

которая за ним живет

и отчеканила его с годами.

Вы с ним столкнетесь где-то на развилке,

и ты отметишь: рослый, седовласый

и как чужак глядит по сторонам.

Неведомая женщина, скучая,

ему предложит скоротать закат

в каком-то зале за дверьми. Мужчина

подумает, что вспомнятся потом,

через года, у Северного моря,

ночник и штора, только не лицо.

И в этот вечер он увидит въяве

на белом фоне для былых теней

цепь конных на эпических просторах,

поскольку Дальний Запад вездесущ

и отражается во сне любого,

хотя он там ни разу не бывал.

Во многолюдном мраке человек поверит,

что вернулся в город детства,

и удивится, выходя в чужой,

к чужим словам и под чужие звезды.

Перед кончиной

любому будет явлен ад и рай.

Мой ад и рай — в тебе, Буэнос-Айрес,

а ты для чужака моих видений

(каким я сам бывал под чуждым небом) —

лишь вереница тающих теней,

которые обречены забвенью.

АЛХИМИК

Юнец, нечетко видимый за чадом

И мыслями и бдениями стертый,

С зарей опять пронизывает взглядом

Бессонные жаровни и реторты.

Он знает втайне: золото живое,

Скользя Протеем, ждет его в итоге,

Нежданное, во прахе на дороге,

В стреле и луке с гулкой тетивою.

В уме, не постигающем секрета,

Таимого за топью и звездою,

Он видит сон, где предстает водою

Все, как учил нас