своих прав у казачьего правительства. В свою очередь, и это самое правительство обращалось в трудные минуты за помощью и содействием к монастырю. Осенью 1611 года, когда казачьи таборы были стеснены подошедшим под Москву войском гетмана Хоткевича, Трубецкой «с товарищи и со всеми атаманы писали в Троицкий Сергиев монастырь со многим молением о свинцу и о зелии (порохе) и паки моляще, чтобы (из монастыря) писали грамоты во все городы о помощи». Монастырские власти исполнили казачье «моление»; послали грамоты, снарядили даже послов в города «для сбору ратных людей», а в таборы отправили «пеших троицких слуг и служебников с свинцом и с зелием». Так, из соседства монастыря и таборов проистекала необходимость совместных действий, согласия и взаимопомощи. При этих условиях монастырь не мог говорить так, как говорил Гермоген. Для патриарха таборы были вражеским станом, для монастыря они были правительственным центром; патриарх предостерегал города от общения с подмосковным войском, а монастырь взывал к тем же городам о помощи этому войску и о соединении с ним на общего врага. Сидя в тюрьме на Кирилловском подворье, Гермоген был совершенно свободен от всяких партий и влияний, действовавших в московском обществе, а монастырские власти, трудясь на просторе, были связаны по рукам и ногам своими отношениями к возобладавшей временно казаческой власти[228].

Это обстоятельство заметно отразилось и на знаменитых троицких грамотах 1611–1612 годов. Они были обращены ко всей земщине и звали ее на борьбу с ляхами и изменниками, сидевшими в Москве. Во всех сохранившихся от 1611 года подобных грамотах троицкие власти зовут города на помощь таборам и на соединение с подмосковными воинскими людьми. Сперва, еще при жизни Ляпунова, власти пишут: «Ратными людьми и казной помогите, чтоб ныне собранное множество народу христианского войска здеся на Москве скудости ради не разошлося». Когда же Ляпунова не стало и служилые люди разбрелись, а Хоткевич теснил казаков, монастырские грамоты просят: «Ратными людьми помогите, чтоб ныне под Москвой скудости ради утеснением боярам и воеводам и всяким воинским людям порухи не учинилось никоторыя». В монастыре как будто не делают различия между Ляпуновым и Заруцким и в грамотах молчат о той розни, которая сгубила ополчение. В течение всего 1611 года Дионисий и его «писцы борзые» еще верят в возможность общего действия и прочного единения казачества и земских слоев и рознь их представляют временной и случайной. «Хотя будет и есть близко в ваших пределех которые недоволы, – пишут они в города, – Бога для отложите то на время, чтоб о едином всем вам с ними (т. е. подмосковными воинскими людьми) положити подвиг свой… Аще совокупным и единогласным молением прибегнем ко всещедрому в Троице славимому Богу… и обще обещаемся подвиг сотворити… милостив владыка… избавит нас нашедшия лютыя смерти и вечного порабощения латынского». Не нужно сомневаться в искренности этих строк и думать, что троицкие монахи или «очень мало знали» о положении дел, или же склонны были «мирволить» казачеству. Разумеется, они видели разладицу и казачье «воровство» под Москвой, но они оценивали его иначе, чем патриарх. Для них подмосковные «бояре» были общеземским правительством, и, пока оно не было заменено другим, более законным, они считали обязанностью ему повиноваться и поддерживать его. О смутах же в среде этого правительства, пока они казались преходящими, монахи должны были молчать уже из простого приличия и из боязни оглашением их повредить делу народного единения. Настроение монастырской братии, однако, изменилось в 1612 году, когда она увидела, что в Ярославле образовалась новая власть, а под Москвой окончательно взяли верх «воровские заводцы». Тогда, уже не мирволя этим «заводцам», Дионисий с братьею приглашал князя Пожарского и других воевод «собраться во едино место» отдельно от казаков или идти в самый Троицкий монастырь и действовать оттуда для освобождения Москвы, не сливаясь в одну рать с воровскими заводцами[229].

Итак, грамоты патриарха и грамоты троицких властей говорили московским людям не одно и то же. Патриарх призывал московских людей сплотиться для борьбы не только с польской властью, но и с казачьим беззаконием, а троицкая братия звала города соединиться с казачеством и поддержать его в его борьбе с поляками и литвой. Примирить и совместить советы Гермогена и Дионисия было невозможно: они предполагали совершенно различные комбинации политических сил и исходили из взаимно противоположного понимания казачества. Для Гермогена казачество было противогосударственной силой, с которой нужно было бороться как с врагом; это был старый московский взгляд, воспитанный наблюдениями над десятилетней Смутой. Дионисию же и его братии казачество до начала 1612 года представлялось силой, ставшей за весь народ «для избавления нашея истинныя христианския православный веры»; это был новый взгляд, созданный в ополчении Ляпунова, когда в казаках стали видеть желанных союзников и прямых борцов за национальное дело. Какой из этих взглядов был усвоен так называемым нижегородским ополчением, решить нетрудно. Смерть Ляпунова и возобновление самозванщины, в подмосковных таборах показали земщине, как опасна идеализация казаческой среды, – и все замосковные, понизовые и поморские города и волости, поднимаясь в исходе 1611 года на подвиг очищения Москвы, усвоили себе то отношение к казачеству, какое находим у Гермогена. Это необходимо помнить при обсуждении вопроса как о возникновении народного движения в Нижнем Новгороде, так и о руководящих его началах.

VI

Восьмой момент Смуты – образование второго земского правительства и его торжество. Начало нижегородского движения; Минин и протопоп Савва Ефимьев. Образование денежной казны. Устройство рати в Нижнем и избрание воеводы. Происхождение и личность князя Д. М. Пожарского. Две воеводские коллегии в Нижнем и распространение их действий на все Понизовье. Начало войны с казаками

Большую заслугу И. Е. Забелина перед русской наукой составляет его исследование о начале нижегородского ополчения. Он вывел вопрос из круга летописных преданий в область критического изучения и впервые показал, что не случайное влияние монашеской грамоты, а сложная работа общественного самосознания подняла нижегородский «мир» на его знаменитый подвиг. Нижегородское движение И. Е. Забелин ведет от грамоты Гермогена о Воренке и начало нижегородских сборов относит ко времени этой грамоты. После всего сказанного выше не может быть, кажется, сомнений в том, что нижегородцы действительно стояли гораздо ближе к патриарху, чем к троицкой братии. После хронологических соображений И. Е. Забелина можно считать доказанным, что троицкая грамота от 6 октября 1611 года, – та самая, которой приписывали решительное влияние на Нижний Новгород, – застала там уже до нее начатое движение. Дальнейшее изложение покажет, что с самых первых своих шагов нижегородский мир усвоил себе программу Гермогена, то есть стал