И Вавилов совершенно явно не хотел взрослеть.

До 1947 г. он неоднократно прямо писал, что ощущает себя мальчишкой. «Солдатчина – возвращение в детство. Ничего не знаю, хожу, кушаю, сплю, а там кто-то „взрослые“ обо всем заботятся…» (10 ноября 1914). «25-я весна для меня сегодня начинается. Прожил такую уйму лет, а позади, в сущности, ничего, так, парение надо всем, наслаждение всем, чувствую себя все-таки мальчишкой. Жизнь впереди, жизнь светлая, интересная» (12 марта 1915). «…похож на философствующего медвежонка» (2 августа 1915). «…вместе с этой тяжестью жизни до сих пор мальчишеские ощущения начинаемой, почти не начатой жизни» (25 марта 1940). С осени 1940 г. (арест брата) в дневнике стали появляться записи обратные по смыслу: «В эти жуткие дни я отчетливо ощутил, что старею. До сих пор почти всегда казался себе самому почти мальчишкой» (18 сентября 1940). «Очень ясно чувствую, что стал стариком. Сразу скачок почти из юношества в старость» (18 января 1943). Этот «скачок», правда, растянулся на десятилетие. «Чувствую явную старость. Из мальчишки прямо в старики» (31 декабря 1944). «Сам я растолстел, и наконец начинает пропадать то чувство молодости и мальчишества, которое так долго не покидало» (1 марта 1947). «Я как-то внезапно стал стариком» (27 августа 1950).

Также об особом отношении Вавилова к детству говорит то, что он удивительно часто и явно с удовольствием о нем вспоминал. Причем, что интересно, это началось уже в ранних дневниках: «А прежде, как хорошо, но и как грустно вспомнить прошлое, веру, счастье, елку, радостные лица, все это в тумане, все это такая радость» (25 декабря 1909) – подобных записей очень много. Поздние же дневники – с их общим отвращением к настоящему – ностальгичны насквозь. «Светлые детские воспоминания» (22 сентября 1946) – «путешествия в прошлое» (18 января 1948) – куда более «настоящие» грезы, чем те, в которые погружаешься при чтении романов. В воспоминаниях, которые Вавилов начал писать летом 1949 г., также примерно половина посвящена школьным годам, а половина – раннему детству. «Сознание, память стали вполне ясно формироваться на четвертом-пятом году, в доме на Никольском переулке. Память сохранила многие подробности: стройку, гашение извести, сад с вишнями и вьюнками, просторный сарай, где рубили капусту, собашник Героя, калитку, тополи на дворе, колонны соседнего Лабзовского дома. Но все это осколки, в целое не срастающиеся. Фон занят матерью, ангелом-хранителем, без нее все остальное немыслимо» ([Франк, 1991], c. 101). Уютом, безопасностью, прочностью мир детства Вавилова обязан его матери. От матери же, по мнению Вавилова, и необычные черты его личности: «Моей матери я обязан всем, что в моей натуре иррационально, поэтично и мистично» (13 сентября 1913).

Детскость в понимании Вавилова противоположна взрослости в смысле отношения к миру. Взрослой разумности, рациональности Вавиловым противопоставлялось особое детское «сладкое чувство „тайны“». Вот еще один большой отрывок о детстве из дневниковой записи от 30 марта 1942 г. (частично уже цитировавшейся): «На себя оглядываюсь. Всегда бессознательная тяга к „тайному“, „колдовскому“. Детские годы 10–12 лет: алхимия с колбами с кипящим розовым брокаровским маслом. Любовь к „чудесным“ книжкам – вроде „Волшебной лампы Аладдина“. ‹…› Игры в русалок, колдунов и какое-то сладкое чувство „тайны“, непонятное и сейчас. К „Фаусту“ прилип с ранних лет, привлекла его колдовская, магическая сторона. Этот „фаустизм“ всю жизнь тянется. А вместе с тем ясность естественника. Университет, физика. Как это совмещается – не знаю и понять не могу. Но всегда это было и никогда от этого не избавиться. Гофман, Фауст, Парацельс. ‹…› Собственно, из этого магического Drang’a[548] ясно, что с ранних лет тяготело „созерцание и творчество“ и не было интереса к жизни. // Страшно, однако, понимать себя только на закате». Об этом же есть запись и в раннем дневнике: «Я физик – всегда был фантастом и метафизиком. Вспомнить только мои детские „заветы“ с Богом, алхимию и всякую чертовщину» (4 января 1915). Еще до школы он «почему-то вникал в печатные церковные проповеди, брошюровал их, занимался „алхимией“ на основе брокарного мыла» (22 февраля 1948). «…всю жизнь тянет к одному, лет с восьми. Фауст, алхимическая игра с колбами…» (7 октября 1949).

Интересом к магии и всем прочим, «что в его натуре иррационально, поэтично и мистично», Вавилов, вероятнее всего, был обязан – через мать, няню и «чудесные» книжки – волшебным детским сказкам.

«Была у меня няня Аксинья Семеновна, старушка. ‹…› Нас она любила, и мы ее любили. ‹…› Рассказывала сказки и страсти. До сих пор помню сон, видел ад с чертями. Сочетание зрелища топящейся дровами печи, старой иконы и Аксиньиных рассказов» ([Франк, 1991], с. 99). «Раскапывая сейчас свою память, ясно вижу, что с ранних лет меня тянула романтика. Сначала черти на иконах, потом сказки Афанасьева с бесконечными вариантами на тему Вия, потом жуткая чертовщина польских сказок[549]. Это была совсем не религиозность, а какая-то специфическая симпатия к бабе-яге, лешим и пр., как бывает симпатия к кошкам и собакам. Это осталось на всю жизнь. И до сих пор тянут Гофман, немецкие романтики и романтика русских сказок. Смысла этого до сих пор не понял, но думаю, что смысл имеется» (там же, с. 104).

Кроме детских игр в алхимию и «специфической симпатии» к чертям, у вавиловского «фаустизма» обнаруживается и совершенно конкретный ранний сказочный источник. В воспоминаниях о детстве 59-летний академик Вавилов среди других «подарков матушки» на именины (сказок Афанасьева и «польских сказок с большой чертовщиной») особо выделяет «Аладдина и волшебную лампу»[550] – «маленькую книжку с кунстштюком: за ленточку можно было раскрыть эффектный пиршественный зал» ([Франк, 1991], с. 103). Вавилов упоминает эту книгу и в дневнике (только что процитированная запись 1942 г. о «любви к „чудесным“ книжкам – вроде „Волшебной лампы Аладдина“»). Дважды (!) – 19 марта и 24 мая 1944 г. – он смотрит знаменитый фильм об Аладдине. «В кино второй раз „Багдадский вор“ с Джаффаром, Джинны. А все-таки воспоминание об Аладдине и волшебной лампе сильнее, сложнее и магичнее этого цветного шедевра» (24 мая 1944). Вряд ли фигурирующая в сказке лампа (источник света) повлияла на то, что мальчик Вавилов стал именно оптиком. Но сюжетный ход с подчинением своей воле джинна, могущественного злого духа, полностью совпадает с сюжетом легенды о средневековом чернокнижнике.

Особое детское увлечение волшебными сказками повлияло на всю последующую жизнь Вавилова.