в книге уделено относительно немного внимания, но все же значительно больше, чем можно предположить для книги эпохи «Краткого курса истории ВКП(б)». В XI главе Вавилов подробно описывает алхимические увлечения Ньютона, его многолетнюю напряженную работу в маленькой, отдельно стоявшей в саду алхимической лаборатории, упоминает алхимические трактаты в его библиотеке – например, «Оккультную философию» Агриппы Неттесгеймского (1486–1535), – и несколько тысяч страниц ньютоновских алхимических заметок и набросков. В XII главе довольно много внимания – с пространными цитатами из безумных писем – уделено умопомешательству Ньютона в 1692–1693 гг. XV глава посвящена богословским и гуманитарным[540] работам Ньютона (толкование Апокалипсиса, альтернативная хронология Древнего мира), его теологическим взглядам, близким арианству. Важность теологической и алхимической компонент в мировоззрении Ньютона[541], его идейная принадлежность сразу к двум ветвям постижения мира – не только к нарождавшейся механистической, но и к более древней околомагической – давно общепризнаны в западном ньютоноведении. А вот особое внимание советского биографа к этой – второй – стороне ньютоновского мировоззрения более понятно только в свете детского увлечении алхимией самого Вавилова – «…мистика, мечтавшего об алхимии, чудесах, колдунах» (13 марта 1910). Детский интерес к «алхимиии с глицериновым мылом Ралле» (7 июля 1946), о котором Вавилов около 10 раз вспоминает в дневнике, с превращением Вавилова во взрослого ученого, естественно, видоизменялся – но не исчез (в дневнике 1949 г. – 27 февраля – есть, например, упоминания алхимика Парацельса: «…доканчиваю тягучего, нудного, ноющего „Парацельса“ Браунинга, которого раньше просто не мог читать»).

Но больше, чем частые воспоминания о детских алхимических опытах или увлечение Ньютоном-алхимиком, об интересе Вавилова к алхимии и – шире – магии свидетельствует, разумеется, его интерес к легенде о докторе Фаусте.

Как уже отмечалось, общее количество упоминаний чернокнижника Фауста в дневниках (в том числе цитат из различных произведений о нем) – более трехсот. 30 марта 1942 г. Вавилов вспоминает: «К „Фаусту“ прилип с ранних лет ‹…› Этот „фаустизм“ всю жизнь тянется». «Фауста» Гете Вавилов читает в годы Первой и Второй мировых войн. 24 января 1945 г. он снова пишет в дневнике: «Докончил „Фауста“ (начал в 1942 г.). Действительно, неразлучный спутник». Последняя фраза – прямая отсылка к ранним предсказаниям, в точности сбывшимся: «Фауста я буду читать всегда» (21 января 1915); «Странная книга! Я буду всегда читать ее» (24 января 1915). На обороте форзаца томика «Фауста» Вавилов написал: «Книга была со мною на фронте в 1914–1918 г. Переплетена в Кельцах весной 1915 г. // В Йошкар-Ола (Царевококшайск) во время эвакуации 1941–1945 г.» В посвященном «Фаусту» Гете стихотворении молодой Вавилов писал (14 марта 1915): «Заветный том везде теперь со мной // Как Библии священные скрижали ‹…› И Фауста вновь перечитывать готов // Всю жизнь мою, как Библию сначала // Как откровение он вечно нов ‹…› К тебе, как прежде, устремив глаза // В тоске стою коленопреклоненный» и т. д. Еще одно сравнение с Библией: «На столе у меня „Фауст“, маленький, черный и толстый, как католический молитвенник» (8 июля 1915).

Сложно определить, что в этой рисовке молодого Вавилова перед самим собой – откровенной позе страстного «фаустомана» – первично: потребность в необычном объекте интеллектуального преклонения (Гете)? эпатаж (заигрывание с чертовщиной)? притягательность волшебства? Вероятно, все сразу.

В дневниках повзрослевшего Вавилова Фауст упоминается раз в 10 реже, чем в ранних. Два кратких воспоминания о запойном чтении Гете в годы Первой мировой, несколько цитирований («Был и остался дураком…» и т. п.), несколько упоминаний задуманной когда-то книги «Фауст и Леонардо» да мрачная запись от 12 января 1947 г.: «Я бы мог сейчас написать самого страшного „Фауста“ на свете». Остальные упоминания – это либо «гравюра псевдо-Рембрандта» с изображением Фауста в «эстетическом иконостасе» на синей стене (семь упоминаний), либо размышления о своем тянущемся с раннего детства «фаустизме». Также, возможно, восходит к Фаусту и неотступная мечта зрелого Вавилова о маленькой собственной лаборатории (той самой, которую в ранних дневниках Вавилов обозначал выражением из «Фауста» Гете – «dumpfes Mauerloch»): «В келью, к книгам, к лабораторному колдовству, к тихому раздумью» (6 мая 1944).

Но ранние дневники, в отличие от поздних, «фаустизмом» переполнены. Вавилов пишет о литературных особенностях драмы Гете и ее символике, о Фаусте как «мировом типе» (из ряда «всяких Гамлетов, Дон-Жуанов, и Дон-Кихотов» – 12 января 1911 г.), сравнивает Фауста Гете с Фаустами из других книг («…куда же ниже Гетевское произведение старой народной книги» – 24 января 1915 г.). В главе о литературных грезах приводились примеры отождествления самого себя с Фаустом. Нередки размышления о Фаусте как о реальном человеке: «Я не могу себе вообразить Фауста в пиджаке, в зеленом с крапинками галстуке, обремененного супругой и чадами, имеющего и любящего лошадей, читающего газеты, ходящего в театр и т. д. Между тем современные Фаусты именно таковы, современный Фауст похож на всякого… ‹…› …теперь не только все могут быть Фаустами, но и все на деле Фаусты. Хоть на грош да Фауст, хоть дурак и жулик, но Faust; Фаустовство теперь подешевело, его продают оптом и в розницу; дешево и крепко» (12 декабря 1910). Вероятно, в подобных рассуждениях слово «Фауст» обозначает обмен души на воплощение желаний. Однако и другой базовой компоненте легенды о Фаусте – магии, чудесам – тоже уделено должное внимание. «Фауст проводит свое время с чертями и бросается в магию не потому, что он „проклял знанья ложный свет“, а как раз наоборот, потому, что в магии-то этого света он и ищет» (12 января 1911). 8 октября 1914 г. на фронте – всего через несколько дней после случайно совпавших по времени получения посылки с томиком «Фауста» и появления в небе кометы – в пространной записи Вавилов разбирает «три дороги», открывающиеся перед Фаустом, – науку, магию и обычную жизнь, – и подозревает, что Фауст «бежит сначала к магии – науке, но какой, как вот эта комета Делавана ‹…› на бесстрастном Ньютоновском небе. Этого по меньшей мере можно искать. Религиозный и нравственный элемент, вплетающийся в тонкое материалистическое кружево знания». Магом называет Вавилов Фауста в стихах: «Мой Фауст был суровый, дивный маг» (14 марта 1915). В рассуждениях о Фаусте среди прочих ярких персонажей упоминается другой волшебник – Мерлин: «Леонардо, Парацельс, Мерлин – три фигуры, которые нужны, как мера для анализа гетевского Фауста. ‹…› Мерлин – титан, сверхчеловек ‹…› узнавший все, поймавший ту Лапласовскую формулу, после которой все тайное стало явным» (4 июня 1915). Магии уделено особое внимание и в одном из поздних (22 января 1942) комментариев к «Фаусту» Гете: «„У ворот“ кажется самой лучшей сценой всего Фауста. Народ, люди с их нормальным сознанием ‹…› рядом Фауст, на которого смотрят почти как на полубога. ‹…› И в конце магия. Дух и черный пудель. // Эту сцену можно читать сотни